Васко Пратолини - Метелло

И даже после того, как они стали мужем и женой, когда у них уже была отдельная квартира и родился ребенок, каждый раз, как он искал ее, она встречала его все с тем же трепетом, с тем же восторгом, с той же радостью; и он был с нею все так же внимателен, нежен, и любовь его была исполнена все той же непреоборимой силы. В их стремящихся друг к другу телах любовь находила свое наивысшее выражение, самую верную, наиболее ярко ощутимую и постоянно возобновляемую цель для того, чтобы длиться бесконечно.

С того дня Метелло не глядел на других женщин, и его больше не влекло к ним. Эрсилии исполнилось двадцать три года, и она была его женой. Она была красива, мила. Стройность ее тела, чуть отяжелевшего после рождения ребенка, подчеркивала цветение молодости, которое было заметно во всем — и в свежести лица, и в белизне груди. Уменье следить за собой, простота и вместе с тем скрытое кокетство, с которыми она умела принарядиться, используя самые ничтожные средства — ей достаточно было булавки, банта, коралловых серег, чтобы выглядеть каждый раз новой, привлекательной, — твердость, уравновешенность ее характера, природная душевная стойкость, неизменно проявлявшаяся в трудные минуты, ловкость, с какой она вела хозяйство, избавляя его от необходимости выслушивать докучливые жалобы, — с каждым днем делали ее все дороже сердцу Метелло. Теперь у них был ребенок, и от этого их семейное счастье стало еще более полным.

В этот вечер перед сном Эрсилия спросила мужа:

— В котором часу тебя будить? Ведь завтра воскресенье.

— Если разбудишь в восемь, я успею, — ответил он. — Собрание в Монтеривекки назначено на десять.

Наутро, к тому времени, когда он проснулся, Эрсилия уже поднялась. Метелло открыл глаза и увидел, что Либеро не спит. Он переложил сынишку к себе и стал с ним играть. Они стукались лбами, и ребенок весело смеялся. Вошла Эрсилия и спросила:

— Вы все продумали относительно забастовки? Вы уверены, что она для вас выгодна?

— А ты что скажешь?

— Скажу «да», если выгодна.

Про себя она думала, что ей нужно поскорее доделать сотню метров соломенной плетенки, потому что теперь пять лир особенно пригодятся, это не трудно предвидеть. Год назад строители также объявили забастовку и продержались две недели. Теперь снова настал май, и они опять хотели попробовать добиться своего.

Метелло сказал:

— Прежде всего нужно убедиться, действительно ли с нами большинство. На этот раз мы должны довести забастовку до конца. — И как бы оправдываясь, добавил: — Мы-то с тобой еще кое-как перебиваемся. Но знаешь, сколько рабочих на нашем строительстве получают по двадцать пять лир в неделю, как я? Человек десять из пятидесяти. Остальные и двадцати лир не вырабатывают, а ведь почти у всех по трое-четверо детей. Ну а работы теперь хватает, сейчас не такой момент, чтобы нам могли угрожать безработицей.

Эрсилия сказала, чтобы он поскорее одевался, и спросила:

— Ты серьезно думаешь, что мы могли бы и дальше так жить? Ведь надо отдавать деньги ростовщице, да и в бакалейную лавку я давным-давно должна одну лиру и десять чентезимо. И потом нам все никак не удается купить детскую кроватку. Ребенку скоро два года, и пора уж ему спать отдельно. Как ты думаешь?

Метелло поднялся, держа ребенка на руках. Тот тянулся к матери, ухватившись за нее одной рукой, а другой продолжая цепляться за отца.

— Мама, папа, Либелино, — залепетал он.

Родители осыпали малыша поцелуями, потом поцеловались сами, и все трое повалились на кровать, смеясь как дети. Кто-то постучал в неплотно прикрытую входную дверь. Это Олиндо Тинаи зашел за Метелло.

В последний раз Метелло получил известия и поздравления от Тинаи по случаю нового 1895 года, когда находился в Неаполе. Вскоре его уволили в запас. Он не раз писал им, да и они как будто писали, но в те времена его адрес часто менялся — то это была каморка Пестелли, то барак строительной конторы, — так что под конец все нити оборвались. Все, кроме ниточки, которая держится в памяти и хотя со временем делается все тоньше и тоньше, но, случись нужда, превращается в канат, в трос.

Два месяца назад Олиндо постучался в дом на виа делл’Уливо, представился Эрсилии и узнал, где работает Метелло. Он даже не присел, а сразу пошел на строительство и стал ждать там. Новости, которые Олиндо сообщил, когда они покончили с объятиями и бутылкой вина, были не из утешительных. Шахта, куда, следуя примеру отца, спускались все четверо братьев, лишила одних здоровья, а других и жизни. Первым погиб папа Эудженио. Последнее время он, правда, уже не работал под землей: несколько лет назад он начал терять зрение и вынужден был батрачить у тамошних крестьян. Земля в тех местах скудная, еще похуже нашей, в Ринчине. Он задел серпом бедро около паха. Сначала это казалось пустяком, а потом рана загноилась, и три дня старик метался в агонии. В бреду он говорил о Ринчине, винил стражника, что тот ранил его, а перед тем как умереть, вспомнил также и о Метелло. За Эудженио последовал Витторио. В страстную неделю 1898 года он оказался вместе со своими товарищами заживо погребенным в шахте во время взрыва рудничного газа. В Бельгии это обычное явление, и если авария не очень велика, то газеты о ней даже не пишут.

Витторио было двадцать три года, и он только что женился на венецианке, тоже из семьи шахтеров-эмигрантов Теперь вдова вышла замуж за другого брата, Карло, третьего по старшинству: между ним и Витторио было два года разницы.

— Понимаешь, она с ребенком осталась у нас в доме и работала по хозяйству. Два рта, которые так или иначе надо было прокормить. Теперь у нее с Карло еще двое детей. Они живут в Шарлеруа, и мама с ними.

И еще был Асканио. Метелло помнил его в детском платьице, а теперь ему уже должно быть около двадцати лет. После смерти Витторио парень и слышать не хотел о шахте. Он покинул рудник, семью и Бельгию и лишь изредка подавал о себе вести. Последнее Время — из По [39] По — город на юго-западе Франции, центр департамента Нижние Пиренеи. .

Попытав счастья повсюду, он, хоть и не писал об этом, очевидно, снова стал шахтером. В письмах своих он ничего толком не объяснял, порой посылал маме по десяти франков, а из По запросил свои бумаги, потому что решил переменить подданство. До него Витторио и Карло уже совершили этот шаг. После натурализации на них стали смотреть иначе и платить немножко больше.

— Вот тебе и результат! Распростившись с Ринчине, мы стали кто бельгийцем, кто французом. И хоть бы что-нибудь при этом нажили!

Наконец Олиндо дошел до себя:

— Нет, нет, я остался итальянцем!

Если судьба его братьев и отца была простой, настолько простой, что нечего было даже копаться в подробностях, то его собственная, на первый взгляд, более сложная судьба, на самом деле тоже оказалась самой обычной.