Васко Пратолини - Метелло

Вот какими были теперь его убеждения, его образ мыслей.

«Если оторвешься — собьешься с пути, — говорил он. — А сбившийся рано или поздно переходит на другую сторону и становится таким же, как наши десятники. Они всегда заодно с хозяином, а подвернись случай, и того обмишурят, как это сделал Мадии, который, обманув и обокрав Бадолати, показал, каков он есть на самом деле. Но и с одной честностью далеко не уйдешь. Не становясь жуликом, будь хитрым и пронырливым, как лиса. Может случиться и так, — добавлял он, — что друг твой станет недругом. Редко бывает наоборот. Не спускай глаз со своих врагов, берегись, когда они протягивают тебе руку».

Такими в общих чертах были его «правила поведения», как он их называл. И когда нужно было договориться о казавшихся неоспоримыми требованиях или выступить против несправедливости, слишком вопиющей, чтобы ее можно было стерпеть, Метелло предлагал товарищам следовать его правилам. При этом он говорил: «Согласно Дель Буоно и Пешетти, Турати и Марксу и всем бородатым светилам, это — классовая борьба. Будем и мы называть ее так. Но всегда самое важное — вырвать чуточку побольше хлеба. А вообще, что ж поделаешь, приходится иногда трепать по щечке того, кому ты охотней всего плюнул бы в морду. Ах, каким бы это было удовольствием! Но смена должна быть отработана, и в субботу во что бы то ни стало должна быть получка. Иначе что твоя жена станет варить на обед — классовую борьбу? Твое удовольствие?!»

На строительной площадке и в Палате труда к его словам прислушивались. Дель Буоно советовался с ним, прежде чем представить на широкое обсуждение план организации протеста или агитационной работы. Метелло пользовался любовью своих товарищей, и они были недовольны тем, что он до сих пор оставался в тени. Его хотели послать делегатом на конференцию каменщиков, но он отказался, и вместо него поехал Джаннотто. «Нет, в самом деле, — "говорил он в таких случаях. — Тут достаточно Дель Буоно, хоть он и не каменщик. И Джаннотто — прекрасная кандидатура, я его знаю. Я хочу отвечать сам за себя, — отработать что положено, а там быть вольной птицей! Если вы меня позовете, я тут же появлюсь, но только для того, что занять свое место рядового. У меня молодая жена, мне нравится опера, меня тянет к развлечениям. Эх, была бы только возможность, мало ли на свете вещей, которые мне нравятся!» — вздыхал он.

Крестьяне, покинувшие деревню, чтобы стать каменщиками, приобрести специальность и кусок хлеба, в котором им отказывала земля, видели в Метелло своего человека, который сумел за несколько лет перерасти их на голову и был способен понять их настроения и запросы. А горожане, ценившие его трудолюбие, признавали в нем уменье говорить, выразительность и меткость тосканских оборотов речи и уважали его с тем большим основанием.

Среди первых, естественно, был Олиндо, которого к Метелло, кроме всего прочего, привязывала любовь и родственные узы.

Несмотря на то, что они были молочные братья, Олиндо мог бы сойти за отца Метелло. Годы, проведенные в шахте, бремя семьи и бед, свалившихся на него, особенно в последнее время, подорвали его здоровье и силы. Он был среднего роста и выглядел немощным. Голова у него была маленькая, иссохшая, уже почти совсем лысая, как у старика. И эта преждевременная старость, кстати довольно обычная среди шахтеров, была особенно заметна на его лице, морщинистом и настолько худом, что губы исчезали в беззубом рту, а скулы, казалось, вот-вот прорвут кожу. Глаза нисколько не оживляли его лица. Они были карие, глубоко запавшие, и чем мягче и испуганнее было их выражение, тем неуловимее оно казалось, и никогда нельзя было до конца понять, что кроется в них — смирение или вечное беспокойство. Его манера держаться, рассчитанная на то, чтобы вызвать жалость, и в то же время постоянная раздражительность и обидчивость, его немощность и, как следствие, явное желание подслужиться к десятнику, не привлекали к нему особых симпатий на стройке.

Но он был молочный брат Тополька, который покровительствовал ему, и поэтому если Олиндо не обзавелся настоящими друзьями, то и не возбудил к себе вражды или открытых антипатий.

В это утро, выйдя из дому, они миновали уже площадь Санта-Кроче, когда Метелло вдруг вспомнил, что ему нечего курить. Он купил сигару и, разделив ее резачком, стоящим на прилавке у продавца, предложил половину Олиндо. Но тот не стал закуривать, а спрятал ее, говоря:

— Я натощак не могу курить, к тому же неплохо ее приберечь на будущее: нам предстоят тяжелые дни, неизвестно, что еще может произойти.

Они стояли перед табачной лавкой. Метелло взял спичку, чиркнул ею о стенку и облизал кончик сигары, ожидая, пока разгорится сера. Потом не торопясь прикурил.

— Пока ничего не происходит, — сказал он. — Мы требуем от них меньше, чем милостыню.

— Тебе хорошо говорить, но человеку в моем положении… Я уже и сейчас живу почти что милостыней.

— Многие находятся точно в таких же условиях, как и ты, — отвечал Метелло и, швырнув спичку, добавил: — Я ведь тоже, как ты мог заметить, не купаюсь в золоте. Все примерно в одинаковом положении, поэтому мы и решились действовать, и на этот раз — всерьез.

— А что если кончится так же, как и в прошлом году? Меня тут не было, мне рассказывали. Ведь вам пришлось вернуться на стройку с таким прекрасным результатом, как две потерянных недели.

Метелло посмотрел на него в упор, и Олиндо опустил глаза. Они пошли дальше.

— Ты думаешь, мы не пробовали бастовать в Бельгии последнее время? — сказал, помолчав, Олиндо. — Успеха мы добились только один раз, хотя бастовали трижды. После трех забастовок нам прибавили два сольдо, а потеряли мы тридцать четыре смены. И после года работы по новым ставкам, которых нам удалось добиться, мы не возместили того, что заработали бы, не вздумай мы бастовать.

— А ты скажи это сегодня. Может, тебя кто-нибудь и поддержит.

— Я не пойду против тебя… — пробормотал Олиндо.

— Ты остался все таким же пастухом, как и был.

И Метелло, взяв его под руку, подмигнул, потому что навстречу им шла красивая женщина.

Олиндо явно колебался между привязанностью к Метелло и тяжелой действительностью — жена, четверо детей, плохое здоровье. Его можно было понять, и Метелло сказал:

— Это придумал не я, не Дель Буоно и не Джеминьяни. Мы действуем заодно со всеми. Решило большинство, а те, кто, вроде тебя, пришел из деревни, даже сильнее других настаивают на забастовке, потому что им никак не удается свести концы с концами.

— Если это не удается им и тебе, работающему каменщиком, то что же говорить обо мне, ведь я в мои годы все еще чернорабочий!

— Так, — сказал Метелло, — продолжай свою мысль.