Ханна Бренчер - Если ты найдешь это письмо… Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям

После утра в музее Соломона Гуггенхайма мы завершили наше воссоединение в ресторане «Сарабетс» – привычным хаосом и звяканьем кофейных чашек, сопровождающими главную прелесть субботнего нью-йоркского послеполудня, бранч. Сочащийся сладким сиропом, размазывающийся козьим сыром, нямкающий блинчиками из цельнозерновой муки бранч. Этакая самостоятельная церковь в и без того боготворимом городе. Над самой большой горой тыквенных вафель, какую только мог переварить Манхэттен, густо политой медом и сметаной (невообразимое сочетание, которое, как ни странно, достойно званий короля и королевы бала), он пригласил меня пойти на этот банкет вместе с ним.

И мне нужно было добыть себе платье. Нам с означенным платьем предстояло заключить добрачный контракт – прежде чем я хотя бы накину его на себя. Мы проведем вместе один вечер. Не больше и не меньше. А потом, под конец вечера, когда поезд привезет меня обратно в Бронкс, я выскользну из его объятий и оставлю лежать у моих ног, пока не настанет время затолкать его в черный фирменный пакет и отнести обратно в магазин – со всеми нетронутыми ярлычками.

Внесу ясность: мне нужно было это платье. И я с удовольствием поступила бы честнее. Я уважаю магазинных служащих. Но стипендия в 25 долларов не так уж много позволяет, и все внутри меня сжималось от чувства вины каждый раз, когда я проводила кредиткой по считывающему устройству.

Мы были там. Она и я. Я и девушка, одетая в мою одежду. Та, с непокорными волосами. С глазами, которые всегда казались красивее, когда она плакала. Их зелень пропитывалась тогда коричневыми и желтыми оттенками, точно губка, и казалось, будто вокруг ее зрачков нечто электрическое выводит узоры. И эта девушка хотела быть кем-то другим.

Не знаю, хотелось ли тебе такого когда-нибудь. Если нет, я не против того, чтобы навсегда остаться в истории – в истории всех времен – единственным человеком, который жалел о том, что не может поменяться жизнями с кем-нибудь другим. С такой девушкой, которая не думает слишком много, не принимает все слишком близко к сердцу, не ведет себя так, будто все ее существование – двенадцатитрековый CD с извинениями, поставленный на бесконечный повтор. С девушкой, которую часто целуют под дождем, которая из-за обилия своих грандиозных планов забывает купить продукты и порой без всякого повода приносит домой цветы, просто потому что они красивые и ей нравится, как они смотрятся в ее золотых вазах.

Это не так просто, как в те дни, когда мне было пять лет и мы с моей лучшей подружкой притворялись, что обмениваемся прическами, словно они были шлемами на наших головах, перед тем как выбежать на асфальтовую площадку гулять. Она обменивала свои веревочные косички на мою стрижку в стиле сиротки Энни, и нам казалось, что нет ничего прекраснее, чем стать кем-нибудь другим на целые долгие тридцать пять минут. Оказывается, такого рода подвижность и живость воображения достигают пика и начинают тускнеть примерно в возрасте тринадцати лет. И все же в той примерочной я хотела быть кем-то другим. Быть кем-то в пространствах, окружавших меня со всех сторон.

– Зачем я здесь?

Этот вопрос взбалтывался и переворачивался, когда я шептала его себе под нос. Я надеялась, что здесь, в этой примерочной, меня, может быть, услышат.

– Используй меня, – шептала я. – Пожалуйста, используй меня.

Именно эти два слова, повторяемые снова и снова, гудели внутри меня в те дни. В иные утра я называла их песней. В другие они были гимном. В тот день – посреди очередной примерочной где-то во внутренностях Манхэттена – они были молитвой.

– Используй меня. Используй меня.

Если ты реален, если ты добр или недобр, если тебе не все равно или все равно, просто используй меня. Просто делай что-нибудь со мной. Просто дай мне какую-то цель, чтобы оставаться на этой земле.

– Используй меня, используй меня.

Ты не обязан любить меня, ты не обязан даже смотреть на меня, но, если у тебя есть для меня что-то, пожалуйста, покажи мне. Если ты создал меня – если ты на самом деле создал меня – тогда ты знаешь о моем сердце и о том, как отчаянно, надрывно оно хочет делать что-то, что имеет значение.

– Используй меня, используй меня.

Эта молитва раскрывалась как китайский веер.

Используй меня. Найди меня. Покажи мне. Познакомься со мной. Пожалуйста, не забывай меня.

– Это экспресс номер четыре, направляющийся в Бронкс, – проговорил женский голос в интеркоме, когда я устроилась на сиденье и уложила сумку на колени. – Следующая станция – Центральный вокзал. Сорок Вторая улица.

– Осторожно, двери закрываются.

Эти два голоса в записи, объявляющие все остановки в пути, в последние два месяца превратились в моих верных попутчиков. В подземке, где никто не разговаривает, эти два автоматических голоса были собеседниками, надежными и правдивыми. Я придумывала для них двоих истории. Мне нравилось представлять, что они – реальные люди, которые познакомились на прослушивании голосов в департаменте транспорта и оба получили роли – Голос Подземки № 1 и Голос Подземки № 2. После того дня они сделались практически неразлучны. Я мысленно сочиняла их брачные обеты, принесенные друг другу: как женщина поклялась всегда сообщать мужчине, куда они направляются, и как он обещал всегда предупреждать ее о закрывании дверей. Вместе они прожили долгую и счастливую жизнь, сплетаясь на белых простынях в своей квартире с видом на Гудзон. И, конечно, у них были дети. Они учили своих малышей разговаривать твердыми и властными голосами, чтобы в один прекрасный день те смогли продолжить семейное дело, став голосами подземки MTA. [15]

Это было на пороге октября. Октябрь – месяц, который естественным образом запоминается. Октябрь – прирожденный правитель. Он захватывает Северо-Восток как диктатор и притягивает к себе людей бодрящим воздухом и тем, как он творит нечто поистине прекрасное из умирающего лета. Я ехала домой с работы. Когда поезд затормозил на Центральном вокзале, я внутренне подобралась, готовясь встретить толпу пассажиров, ожидающих за стеклом возможности втиснуться в вагон и занять каждый свободный дюйм пространства. Это был вечерний час, когда все пытаются сбежать от дня и добраться домой, к ужину на столе, коктейлям, любимым и собакам. Конец рабочего дня в Нью-Йорке почти осязаем, в него практически можно вцепиться, точно в перекладину чердачной лестницы.

Когда люди стали заполнять вагон, я бросила взгляд на свои туфли – и тогда увидела ее. Я увидела ее обувь. На ней были изношенные строительные ботинки без шнурков. Я вела взгляд по этим ботинкам, одна незашнурованная дырка за другой, и дальше вверх, до самого лица этой пожилой женщины. Она была худенькой. Слегка горбилась. Небольшого росточка. На ней была ярко-красная шапочка, из-под которой торчали жидкие прядки седых волос.