Ханна Бренчер - Если ты найдешь это письмо… Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям

Эта книга начала раскатывать меня еще до того, как я переехала, а конкретнее – во время одной из моих предотъездных вечеринок. (Я говорю «одной из», потому что их было то ли три, то ли четыре. Всякий раз, когда мы с подругами заваливались в наш любимый бар со сдвинутыми хвост к хвосту роялями, я требовала сыграть Empire State of Mind и садилась на крышку рояля, в то время как пианисты громко запевали: «Ханна переезжает в Нью-Йорк! Попрощайтесь с нею все вместе!» Так что снова и снова получалась прощальная вечеринка.) Первую половину того дня я провела за чтением этой книги и наткнулась на рассказ о матери Терезе и о том, что у нее были искалечены ступни ног. А ведь за все те годы, когда я воображала ее у себя в гостях за чаем, мне ни разу и в голову не пришло взглянуть на ее ноги.

Эта легенда рассказывает, что она дожидалась доставки в Калькутту груза обуви для уличных детей. Мать Тереза – поскольку она была святая и т. д. – весь следующий день раздавала обувь маленьким босоногим ребятишкам. Она безмолвно ждала, пока почти вся обувь не кончится, а потом втискивала ноги в последнюю оставшуюся пару. Если она была маленького размера, мать Тереза утешалась тем, что у нее хотя бы есть подметки. Долгие годы, на протяжении которых она истоптала всю Калькутту в слишком тесных туфлях, деформировали ступни этой женщины.

Эта история захватила меня и держала так крепко, что некоторое время я ни о чем ином не желала разговаривать. Я стояла в центре пиано-бара, глядя, как окружающие нещадно строят друг другу глазки, и не могла думать ни о чем другом – только обо всех тех вопросах, которые задала бы матери Терезе, будь она по-прежнему жива.

Какой-то парень в тот вечер угостил меня и сказал, что ему нравятся мои ноги. Я тут же воспользовалась тем, что он затронул тему этих частей тела, чтобы начать рассказывать о ступнях матери Терезы. Стоит ли говорить, что больше он меня не угощал. Но все то время, пока я слушала его (прежде чем самой заговорить о ступнях), я представляла, как вручаю матери Терезе кружку с чаем латте и засыпаю ее вопросами: «Как вы это делали? Как – о, как вы заставляли этот надломленный мир вращаться на энергии вашей любви? Как вы любили прокаженных, мама Тереза? И как вам удавалось так крепко сжимать отверженных в своих объятиях?»

Иногда мне казалось, что она покачает головой и ответит мне: « Как ты можешь надеяться полюбить весь этот мир, если не умеешь выглянуть за пределы самой себя?Ты даже не знаешь, как правильно любить других людей».

В другие моменты я воображала, что она будет ласкова, коснется моей руки, улыбнется всеми своими морщинками и скажет: «Милочка, милочка, тебе нужно научиться быть светом. Не кратким проблеском. Не чем-то вроде электрической лампочки. Но одним из тех светочей, которые зажигали на вершинах гор, чтобы указывать людям путь домой. Вот какого рода светом тебе нужно стать».

Вот в чем состоит важная сторона волонтерского года: наша цель – по крайней мере, одна из многих целей – переключиться с я-перспективы на мы-перспективу. Перенестись из конца алфавита ближе к его середине. Мы . Жизнь, посвященная другим, а не самому себе. Во время профориентации нам рассказывали, что стоит принять для себя мы-перспективу, как все остальное естественным образом находит свое место на втором плане.

Жить жизнью, в которой ты сама и то, чего ты хочешь, отходит на задний план… Со стороны все это кажется романтичным, бескорыстным и благим делом. Но есть большая разница между разговорами о том, что ты всегда хотела помогать другим и быть лучшим человеком, и тем, чтобы разом от многого отказаться и попытаться воплотить это в жизнь. Задний план – трудное, жесткое, мучительное место пребывания, особенно в культуре, которая учит нас всегда быть на переднем плане, в центре и в огне.

Однако в том районе, где мы жили, нам было легче отыскать этот самый задний план, чем в большинстве других мест. Нижний этаж нашего многоквартирного здания занимал иммиграционный центр, в котором двое из моих соседей должны были вести курсы английского языка.

Иммиграционный центр св. Риты был создан для обслуживания новых жителей Бронкса – в основном вьетнамцев и камбоджийцев. Многие иммигранты, которые приходили сюда, прибыли в Америку в надежде на лучшее будущее. Средоточием всего этого была сестра Джин Маршалл – женщина, которая, по-видимому, расчистила завалы в своем сердце, чтобы освободить место для других людей, а точнее – для жителей этого района. На стене висела ее фотография с Биллом Клинтоном, сделанная, когда она стала одной из пяти американцев, удостоенных премии Элеоноры Рузвельт за выдающуюся деятельность в области защиты прав человека. Часто по утрам я выскальзывала из-под белого стеганого одеяла и спускалась на три лестничных пролета, чтобы сесть в холле центра и вести записи в дневнике, прежде чем начнется рабочий день. Мне нравилось его безмолвие. Мне нравилось сидеть посреди этого обширного пространства и воображать, как всего через пару часов центр заполнится людьми. Словно сами стены этого места придавали мне сил для нового дня. Немногие люди могут сказать, что нижний этаж их дома служит еще и источником сердцебиения для сотен людей из бедных кварталов.

В тот первый день мы вкатили свои чемоданы вверх по трем пролетам лестницы и начали распаковывать и размещать свою жизнь в спальнях, к которым вел длинный коридор. Я бы рада была рассказать тебе, читатель, о цвете ковров или фактуре стен, но тут-то память – или та ее часть, которая любит находить смысл в каждой детали, – подводит меня. Видишь ли, если в вещах нет чего-то такого, что я воспринимаю как некое откровение, я напрочь их забываю. Для меня никогда не бывает просто кладовой. Не бывает просто проходного помещения. Ты мог бы показать мне голубую плитку на полу в своей кухне – и не было бы ни малейшего шанса, что я ее запомню. Зато если бы ты рассказал мне, как приятно эта плитка охлаждает разгоряченный лоб, если свернуться калачиком и немножко полежать на полу, голубизна этой плитки запечатлелась бы в моем мозгу навсегда.

В моей спальне были ярко-красные занавески, которые не сочетались ни с одним предметом обстановки. Но я называла ее комнатой с красными занавесками, потому что это было ее единственное яркое отличие. Когда моя мама впервые приехала в Бронкс, она ждала меня на платформе станции подземки Фордэм Роуд, обмотав вокруг запястья ремень ярко-красного футляра своей цифровой камеры. Я спросила, что она собирается фотографировать.

– Твой район, – безмятежно ответила она. Я дала ей понять по дороге к нашей квартире, что мой район – не то место, где есть что фотографировать. За весь проделанный путь она сделала только одно фото. И это было фото красных занавесок.