Чжан Сяньлян - Женщина - половинка мужчины

Потом мы лежали на траве в блаженном изнеможении.

— Ты о чем думаешь? — спросила она.

— Ни о чем.

— Совсем ни о чем?

— Ага.

— Может, о ребенке? — Она приподнялась, опершись локтем о землю.

Я вспомнил, что говорила мне Хэ Лифан.

— Да, пожалуй, — сказал я.

— Давай возьмем на воспитание?

— Зачем же брать? Ты можешь родить.

— Ты вспомни, сколько нам лет!.. Возьмем не самого маленького, меньше воспитывать придется… Сейчас в поселке есть дети, которых родителям по бедности трудно поднять. А у нас деньги есть.

— Это откуда же?

— У меня есть! — Она засмеялась.

— Ладно, бог с ним! — Мне не хотелось ставить ее в трудное положение. — Нет детей — и хорошо.

— Почему? — Она потянула меня за плечо. — Ты, как всегда, стараешься уйти от моих вопросов! Нет ребенка, значит, нет обязательств, так?

Я молчал. Ее темные глаза смотрели на меня в упор, словно пытаясь вытянуть мои тайные мысли. Сомкнуть веки я почему-то не мог. Полумрак под деревьями стал прозрачнее, светлее — как жидкий чай в стакане. Я услышал, как зашевелились, захлопали крыльями птицы. Начали чирикать, щебетать — так радостно они встречают солнечный свет только на воле. Наверное, дождь уже совсем кончился.

— Мы живем в очень трудное время, — начал я. — Я не могу взять на себя ответственность быть отцом, не зная, что еще случится в моей собственной жизни. Живет себе спокойно замечательная семья, а ее в одну прекрасную ночь разбивают. И ни одна семья не может быть сейчас от этого застрахована, даже если глава ее — маршал. Я достаточно насмотрелся на это. — Я взял ее за руку, рука была теплой. — Сянцзю, сейчас не время нам вить свое гнездо.

— Почему? — Она отняла руку. — Ты всегда думаешь не так, как все! Сам себе жизнь усложняешь! Разве мы одеваемся не так, как другие, едим не то, что все люди едят? Даже у Немого и то вон целый выводок девчонок. А мы, значит, и одного не можем взять? Не понимаю!

— Не в том дело, сможем мы воспитать или не сможем. Дело в том, что я не уверен в надежности своей жизни. Кто знает, когда начнется следующая кампания. А ведь меня тогда сразу возьмут.

— Если тебя возьмут, мы будем тебя ждать.

Не удержавшись, я рассмеялся.

— Ой-я! Ты сама-то не забывай, откуда вышла. Ладно, не будем спорить. Когда-нибудь решим с ребенком. Я скажу когда.

Ветер раздвинул ветви деревьев, я увидел в просвете серое небо. Через миг этот просвет исчез. Гроздь красноватых фиников висела на ветке. Сморщенные финики были влажные, наверное, пропитались водой. Мне почудился во рту их сладкий вкус. С листьев срывались редкие капли. Они застывали на полиэтиленовой пленке, которой мы пытались укрыться, и блестели, как жемчужины. А некоторые перекатывались с места на место и казались живыми существами.

— Хэй Цзы вернулся, — сказала она бесцветным тоном.

— Ага.

— Я достала тебе одну удивительную штуку! — Она живо привстала, а потом снова прижалась к моей груди. — Только пока не скажу что.

Меня это как-то не очень заинтересовало, но я все же спросил:

— А что?

— Отгадай. Ты давно хотел это иметь.

— Как же я отгадаю? — Я не мог вспомнить, чтобы я о чем-то ее просил.

На ветку над нами села белогрудая сорока и затрещала. Она непрерывно наклоняла свою маленькую красивую головку то в одну, то в другую сторону и косилась на нас. Сорока была похожа на ученого-зоолога, который прилежно изучает неизвестных ему особей.

— Сорока — вестница счастья, — сказала она тихо. Потом, помолчав секунду, спросила: — А что ты пишешь каждый вечер?

— Ничего особенного.

— Дневник?

— Да.

— Но ведь мы живем без всяких событий, каждый день одно и то же. А я вижу, что ты каждый день долго пишешь.

Я отодвинул ее и сел.

— Вот что я скажу тебе, Сянцзю. Ни в коем случае нельзя никому говорить, что я что-то пишу. Чтобы ни одно слово не просочилось. Понятно?

Она тоже села на примятой траве и, как-то по-особому изящно выгнувшись, стала поправлять рассыпавшиеся волосы.

— Я все понимаю. И никогда ни с кем про это не говорила. Да только все равно — разве нам это спокойствия прибавляет? Какая тебе разница — «буржуазное право», не «буржуазное право» [15] В 1975 г. левыми радикалами была развернута кампания «ограничения буржуазного права», нацеленная на закрепление уравнительного распределения, отмену материального стимулирования трудящихся. . И какое вообще отношение имеет это «буржуазное право» к нам?

— Ты читала то, что я написал?

— Не читала. Да и все равно ничего бы не поняла. Только увидела, что какое-то «буржуазное право» выше феодального, и потом уже совсем непонятно.

— Ну, раз не поняла, то нечего и говорить! — Я встал. — Ладно, пора. Дождь кончился.

Мы вывели лошадей из леса. Дождь совсем перестал, воздух был прохладным и свежим. На западе в щель между свинцовой тучей и иссиня-черной линией гор проглядывал золотой краешек солнца. Немой, как все дурачки, слишком усердный там, где не надо, успел уже выгнать лошадей на выпас к солончакам.

— Черт бы его побрал! — Я вскочил на Вороного. — Если они сразу после дождя наедятся травы, с животами потом у них будет ой как худо. Поехали. Залезай!

— Дама должна сидеть впереди. — Она кокетливо засмеялась.

— На что это будет похоже? Спокойно можно и сзади.

— Да ты никак боишься? Кто нас увидит, да и что можно издали разобрать? Придется мне специально кликнуть людей, чтобы на нас посмотрели!

— Залезай, залезай! От твоей болтовни уши вянут! А болтать некогда. — Я помог ей залезть. Она села сзади.

— Хэй Цзы, когда возвращается, всегда с Хэ Лифан обнимается и целуется. Она сама рассказывала. В Пекине прямо на улицах иностранцы целуются! А ты одного боишься, другого!.. — закончила она обиженно.

— Иностранцы — это иностранцы…

Когда проезжали мимо поля, она тихо вздохнула:

— Хэй Цзы обещал вернуться к праздникам, а в результате чуть ли не на двадцать дней задержался. И никто с него денег не удержал. Даже заикнуться не посмели. А представляешь, что было бы, если бы мы опоздали!..

— Да уж. Ты все-таки постарайся запомнить, кто мы такие. Мы не только не можем делать то, что делают иностранцы. Мы не можем делать даже то, что делают нормальные китайцы. Такова теперь наша судьба. — Мы ехали слишком медленно, и я пришпорил Вороного.

В конюшне мы увидели управленца из соседней коммуны в мокрой синей холщовой куртке. Он прислонился к одному из столбов навеса, рядом стоял Цао Сюэи.

— Наконец-то! Промокли? — окликнул нас Цао Сюэи и подмигнул.

Я не ответил ему, продолжая загонять лошадей под навес. Потом помог Немому привязать их.

Цао Сюэи с управленцем подошли поближе.

— Вот, все здесь. Всего двадцать, — проговорил Цао. — Посмотрите.