Чжан Сяньлян - Женщина - половинка мужчины

— Ты чего смеешься? По-твоему, я не права? — Она шлепнула меня по щеке. — У! Поглядел бы на себя. Лицо до сих пор как лед… Давай я его у себя на груди погрею.

Она расстегнула пуговицы ночной рубашки и распахнула ее. Перед моими глазами возникли два белоснежных цветка лотоса. Белоснежные цветы с ярко-красной точкой в центре. Цветы тихо покачивались на глади чистого водоема. Они были крупнее, нежнее и прекрасней тех, что я хранил в своей памяти.

Как это удивительно! Я вдруг почувствовал то, чего не знал прежде. Это любовь? Я притянул ее к себе и крепко сжал в объятиях…

— Вот ты какой на самом деле! — Ее голос доносился словно откуда-то из-под воды, со дна озера.

— Да… я и сам не знал… — Я засмеялся. Смех был мучительным и восторженным одновременно, от него, как от судороги, перехватывало горло. Я смеялся — чем дальше, тем громче, мое тело сотрясалось, на глазах выступили слезы.

— А ты можешь… еще? — До меня снова откуда-то издалека доплыли звуки ее голоса.

— Могу! — сказал я свирепо.

К середине октября рис был полностью убран. На затесавшемся среди солончаков лугу вдруг выросло более десятка высоченных стогов. Эти золотые исполины были видны издалека и напоминали древние постройки из камня, поставленные посреди гладкой равнины неизвестно для чего. Днем казалось, что стога облицованы полированным камнем — так они ослепительно блестели на солнце. Вечером стога преображались, на них играли мягкие красноватые отблески заката, превращая их в летящие облака, которые постепенно исчезали в вечерней мгле…

В тот день воздух был прозрачным. Легкие облака плыли по небу. Светило яркое и теплое солнце. Наверное, потому и сам я ощущал необыкновенную легкость.

— Мой дорогой пастух, я чувствую, что ты изменился, — вдруг проговорил Вороной, на котором я ехал. — В ударах твоего кнута я чувствую силу, как и в твоих ногах, которые обхватили мои бока. В крови у тебя кипит свобода. Ты стал ближе к другим творениям природы, а значит, сделал шаг вперед.

— Все так, — сказал я. — Поэтому я и решил уйти. Да, уйти! Мне необходимо движение, я хочу сбросить все путы, которые мешают моему телу. Фейербах, например, когда слишком долго прожил в глуши, в деревне, понял, что его мысль перестала двигаться. Мне нужен простор, я должен многое увидеть своими глазами!

— А здесь тебе простора мало? — Вороной перескочил через какую-то канаву. — Посмотри, какое здесь высокое небо, какая бескрайняя степь, какая прекрасная дикая природа…

— Тебе этого просто не понять! Я пойду туда, где много людей! Я должен слышать людские голоса, я должен поделиться своими мыслями с другими.

— Хорошо. Но как тогда быть с твоей женой? — Вороной поднял голову.

— Я как раз сейчас думал, что мне нужно разводиться. Во-первых, я не могу врать и морочить ей голову. Во-вторых, мы уже не сможем до конца избавиться от пренебрежительного отношения друг к другу. Ладно, хватит об этом. Давай-ка лучше поскачем побыстрей! Слышишь, как поет ветер. Если закрыть глаза, можно представить, что мы летим. И что ты мой небесный конь!

С тех пор как я из «полмужчины» превратился в «целого» и нормального, с тех пор как я перестал быть уродом, в моей душе понемногу разгорался странный огонь. Все чаще мне приходила мысль, что все прошлые мои поступки, включая и то, что я извинял ее и прощал ей все, — отнюдь не результат моего воспитания, образования, культуры, философского отношения к жизни, а просто трусость, трусость мерина. Позорная трусость. Я стал жить нормальной семейной жизнью, жена окружила меня уютной домашней атмосферой, явно желая, чтобы я растворился в ней. Но мне уже хотелось все это разбить вдребезги… Раньше я мечтал о недоступном. Теперь, получив запретный плод, отказываюсь от него. Хотел с головой уйти в семью, когда у меня ее не было, а теперь рвусь из нее в широкий мир…

Ее плавные движения, сладострастные стоны, осторожные пальцы, ласковый голос… С другими она тоже вела себя так? И другой, лежа с ней, тоже получал удовольствие?

— Чтобы мы с тобой были квиты, можешь переспать с другой женщиной, — чуть слышно сказала она.

— Я же не ты! — перебил я ее. — Это ты можешь пойти с кем угодно.

— Тогда чего же ты хочешь? — Она делала робкие попытки меня разжалобить.

— Ничего, — холодно отвечал я. — Мы никогда не сможем с тобой нормально жить, и лучше поскорее разойтись.

Мое чувство к ней было противоречивым. Мне одновременно хотелось ее ласкать и мучить. Я жалел ее и одновременно глубоко ненавидел. Я не мог понять и разделить эти чувства. Словно две змеи намертво сплелись в моем сердце…

— Не трогай меня! — Я отталкиваю ее и туго заворачиваюсь в одеяло, чтобы она не могла до меня добраться. — Мне кажется, я чувствую запах тех, кто спал с тобой раньше.

Она тихо плачет. Звуки, кажется, поднимаются с самого дна ее души. В комнате темно, как в могиле. За окном холод — тоже могильный. Мы сами — словно на границе между миром живых и царством мертвых. То ли лежат рядом двое живых, которые на самом деле умерли, то ли двое мертвецов, которые странным образом еще живы. Молчат чувства, молчит рассудок, нет ни времени, ни пространства, нет прошлого, нет и будущего. Только настоящее. Осталось лишь одно, сотканное из множества других, но нерасчленимое ощущение. Не чувство, а именно ощущение — примитивное, чистое, восходящее к какому-то древнему инстинкту. Ощущение это нестойко, за одно мгновение оно меняется тысячи раз…

— Ну, ладно, не плачь. Слушать невозможно, как ты плачешь. Давай спать.

— Ты такое сказал, потому что у тебя плохое настроение? — осторожно спрашивает она.

— Гм… Ну, конечно, всегда говоришь под настроение. Что ж, я ведь живой человек, и настроение у меня может быть разное…

Нервы напряжены, и кажется, что их, как паутину, может порвать малейшее движение воздуха. Она собирается с духом, но голос ее все еще слаб:

— Мы ведь раньше договаривались, что прошлое вспоминать не будем?

— Прошлое не вспоминать! — Я сразу взрываюсь. Паутинку сорвало и унесло ветром. — А то, что было после? После того как мы поженились? Я до сих пор страшно жалею, что тогда не ворвался и вас обоих…

— Нет-нет, ты не можешь, ты не такой! — Она вскакивает в страхе. — Уж тогда я одна должна умереть! Это я плохая! Но ведь я все рассказала, во всем призналась тебе. «Чистосердечное признание смягчает наказание», разве не так?

— Ну вот! Заладила! А ты, кроме лагерных поговорок, еще хоть что-нибудь знаешь?

Но знакомая формулировка неожиданно вызывает воспоминания о прошлом. Кадр за кадром, как в кино, они проплывают перед глазами. Ведь мы были там вместе. Паутина беспомощно плавает в воздухе. Я тихо взбиваю свою подушку.