Чжан Сяньлян - Женщина - половинка мужчины

Появился и еще один штрих — она постоянно стирала. Мне даже казалось, что чересчур много.

— По мне, так ничего страшного, если немного запачкался. Посмотри — другие и погрязней ходят.

— Ну нет, я так не привыкла. — Она заставляла меня каждый день снимать рабочую одежду. — Ты что, хочешь, чтобы от тебя конским потом несло? А на других нечего смотреть. Если кто на тот свет соберется, так ты тоже за ним?!

Она перестала замечать, что я слишком много ем, и больше не говорила, что «на меня не напасешься».

А сейчас она в очередной раз чинила мои туфли, пришивала подметку. Именно эту работу она имела в виду, когда отказалась посидеть со мной во дворе.

Но смириться я не мог.

— Сянцзю, — я лежал на кане и смотрел вверх, — тебе не хочется разводиться сразу после свадьбы, ты считаешь, что это некрасиво. Тогда давай доживем с тобой тихо-мирно этот год. А в следующем кто-нибудь из нас подаст на развод. Разойдемся по-хорошему. А причиной укажем то, что у нас характеры не совпали. Например, потому, что один из нас с юга, другой — с севера, привычки разные, и вместе жить тяжело… Как ты считаешь?

Она не ответила. Слышно было только, как со скрипом она тянет нитку сквозь подметку.

Зашипел громкоговоритель и проиграл сигнал отбоя: десять часов, пора гасить свет. Это было нововведение времен кампании «вся страна учится у освободительной армии». В нашем заброшенном поселке тоже все стало делаться, как в армии, по приказу и сигналу. Сигналы были записаны на грампластинку: подъем, выход на работу, конец работы, отбой… Но на радио этим заведовала какая-то молоденькая девушка, она часто путалась и вместо «выхода на работу» давала «конец работы», вместо «конца работы» — «подъем».

Но сейчас все было правильно: отбой.

Жена обрезала бечевку и обмотала ее вокруг подметки. Повернулась, взяла щетку и почистила матрас. Прежде чем лечь, выключила свет.

— Ты мог бы сходить к врачу, — услышал вдруг я, — такие болезни лечатся.

Я как-то не сразу понял, что это говорит она. Пришлось собраться с мыслями, прежде чем ответить. Чтобы показать свое спокойствие, я даже попытался рассмеяться.

— Кто сейчас в санчасти способен этим заняться? Они в лучшем случае могут роды принять…

— Поезжай в больницу. — Казалось, ее голос звучал издалека. — Или можно знахаря найти.

— Это несерьезно! — Я считал, что мой голос звучит достаточно уверенно. — Во-первых, для больницы нужно разрешение из конторы. Ну добуду я разрешение, а в больнице на меня посмотрят, узнают, что за болезнь, и даже карточки заводить не станут — отправят домой… Знахарь? Где его сейчас найдешь-то? Их всех небось как «капиталистическое охвостье» перебили.

В один прекрасный момент я словно очнулся, трезво посмотрел на все и обнаружил, что не могу продолжать жить с ней. Я начисто отвергал всякую возможность своего выздоровления. Между нами уже пролегла трещина, и теперь мне нужно углубить ее, чтобы она превратилась в пропасть.

Молчание на этот раз длилось долго. Я подумал, что лучше всего разговаривать в темноте. Все в этой жизни возникает из темноты; в темноте все становится правдой. Темнота — это иной, удивительный мир: в нем возможен любой поступок, возможно любое слово. Не фальшь и не ложь боятся солнечного света, а правда и искренность.

— Хватит болтать! — сказала она наконец. — Я, например, совершенно не чувствую, что у нас характеры несхожие. С севера, с юга! Ты столько лет по лагерям болтался, что там у тебя от южанина осталось? Ты что, лапшу не ешь? Или блины? Да тебе отрубей дай — ты скажешь: вкуснота! Да и у меня вроде тоже нет особых привычек. Лишь бы все дома было нормально, я с любым могу ужиться…

— Со мной-то не все нормально! — поспешил вставить я.

— Но я-то тут ни при чем! — тут же откликнулась она.

— Я и не собираюсь тебя винить. Я только хотел бы, чтобы мы тихо и мирно дожили этот год. — Я надеялся, что она поймет значение моих «тихо и мирно». — А если тебе что-то не подходит, можно подать и раньше. Хоть завтра.

— Ладно, хватит! — В ее голосе звучала скука. — Тебя не переговоришь. У вас, образованных, на каждое слово два находится!

— Ты тоже, — сказал я, — школу окончила и по крайней мере должна соображать, от чего польза, от чего вред и где справедливость. Или ты все боишься за свою репутацию?

— Нечего надо мной смеяться! — Она рассердилась, но, по-моему, не слишком сильно. — Если хочешь — иди! Я никуда не пойду. Во всяком случае, заявление о разводе будет написано тобой!

Эта женщина была упряма. Я изо всех сил сдерживал гнев. Она истощила мое терпение, измучила меня, сделала безвольным. Она спряталась за мной и чувствовала себя безнаказанной. Она опутала меня своими сетями так, что я не мог двинуться.

Дождь лил весь день и всю ночь. Это не был обычный мелкий дождик, который только делает вид, что может тебя промочить насквозь. Тяжелые струи воды падали с небес, ни один человек не смел выйти из дому.

Поселок располагался на вершине довольно высокого холма, и наводнение ему не грозило. Но все равно он был похож на переполненную водой грязную тарелку — мутные потоки текли по его улицам, таща с собой мусор, отбросы, навоз из конюшен и свинарников. Вода еще не залила дома, но уровень постепенно повышался. В стенах некоторых домов появились трещины, кое-где от стен даже начали отваливаться куски, по счастью, в основном у нежилых помещений. По поселку бегали поросята и свиньи — искали, где бы укрыться от дождя. Наконец они все собрались под карнизом общежития и тоскливо выглядывали оттуда. Лошадей, за которых я отвечал — все двадцать, — я перегнал в большой амбар. Ни пшеницу, ни рис еще не собирали, и амбар был пуст. Лошади сбились в плотную массу под большим транспарантом. Казалось, они приготовились выслушать долгий и обстоятельный доклад о «критике Сун Цзяна». Вымокшие домашние птицы выглядели жалко и молча сидели на насестах, пережидая непогоду.

Едва начался ливень, я притащил из конюшни два хороших бревна и подпер уже давно покосившиеся стены нашего дома. Теперь можно было не бояться даже затяжных дождей. Сделав подпорки, я, весь вымокший, вбежал в дом. Она предупредительно кинулась греть воду, приготовила мыло и полотенце, забрала мою грязную и мокрую одежду.

— Хорошо, когда в доме есть мужчина! — Она удовлетворенно засмеялась.

— Мужчину ты себе можешь и получше найти, — сказал я. — У нас сейчас с материальными благами плохо, а людей больше чем достаточно. Особенно мужчин.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала. — Я почувствовал, что она необычно ласкова со мной. — Таких, как ты, мало, — вдруг добавила она, стоя у меня за спиной.

Я слегка подтолкнул ее:

— Иди, иди! По-твоему, раз мужчина — значит, уже хорошо.