Йожеф Лендел - Лицом к лицу

— Все в порядке? — жму его окоченевшую руку.

— В порядке.

— Я что-нибудь подогрею. Есть немного…

— Нет, большое спасибо. Меня накормили.

— Тогда заварю чай. Все готово…

— Чай — да, это хорошо…

Зажигаю примус. Тем временем он умоется. Ставлю корыто на табуретку.

На кухне еще сохранилось тепло от печки. Он раздевается до пояса и моется, а я стою рядом с ним и держу полотенце, как давным-давно, когда отец возвращался продрогший с зимней ловли. Отец, правда, больше ходил в баню. Но мы всегда грели для него воду…

Он вытирается и что-то бормочет. Я не разбираю слов, но не спрашиваю. Он сам повторяет вслух, подчеркивая каждый слог: «Распалась связь времен; зачем судьбой проклятой рожден был я, чтоб их соединить?!» Я знаю эту цитату, он уже ее говорил.

— Почему вы, может, это и не ваше дело? — отвечаю я.

— Чье же тогда?

— Ничье. Есть как есть. — Почему он начал об этом говорить? Спрошу: — Это вы о друге думаете?

— Кажется, он не изменился. Накормил меня, дал денег, сказал, что буду дома к весне.

— Значит, все улаживается, — говорю я. Он верит в свое возвращение. Порядочные люди всегда верят тому, что говорят другие. Костя тоже был такой… Может быть, он и прав, что стал им доверять. Одно время у меня было такое чувство, что все слова — сплошная ложь. Это чувство снова во мне. Я знаю. Но что я ему могу сказать? И я веду себя так, словно тоже верю. — Какое счастье, — говорю я, и мне становится его жалко, жалко, как маленького хворого мальчика. — Ложитесь поскорее, выпьете чай в постели.

— Нет, я подожду.

Чай готов. Идем в его комнатушку. Двери нет, проход завешен куском мешковины. Сегодня это мешает. Табурет надо запихнуть под столик, только тогда можно сесть вдвоем на кровати. Кладу в стаканы сахар и наливаю чай. Холодно. Я плотнее запахиваюсь в халат, потуже завязываю мой белый монашеский поясок. Пьем чай. Молчим. Ставлю стаканы на ночной столик.

— У меня никого нет, — тихо говорит он.

— Вы об этом узнали только сегодня. А я знала все время.

Глажу его руку. Но во мне лишь жалость к нему, только жалость. А он… целует мою ладонь, мою руку, я встаю, мои волосы падают на плечи. Я даже не знаю, хочу или нет… Но он привлекает меня к себе и я не сопротивляюсь… Он ищет мои губы; я прижимаюсь к нему изо всех сил… Я хочу… но не ребенка… Не надо ребенка…

Мы слышим, как приходит хозяйкина дочь. Потом начинает работать радио, а мы все спим, тесно обнявшись, спим и любим друг друга, и снова спим.

Светлеет. Его вещи валяются на полу, мой халат лежит поверх одеяла… Не знаю, откуда он тут взялся. Он ведь был на мне; он порвался ночью…

Мы вместе. Сплетение двух одиночеств. Это хорошо, я так и хотела, я хотела, чтобы и он хотел этого; я даю ему блаженство, в этом мое счастье… как никогда раньше…

Он поворачивается, сжимает меня в объятиях…

«Девять часов ноль минут… Передаем последние известия…»

— Надо вставать, — шепчу я.

— Еще полежим…

— Лучше встать. Они скоро проснутся.

— Какое нам до них дело?

— Мне и нет дела. Просто не хочется, чтобы глазели. Я встану. Ты лежи, спи.

Иду на кухню. Ставлю корыто на пол и моюсь. Кувшином набираю воду и обливаюсь, долго, пока не становлюсь чистенькой, как маленькая девочка. Как мне хочется еще раз искупаться в море, в живой воде Балтики…

Зажигаю примус, ставлю чайник, тихо вытираю пол. Стелю мою постель, вынимаю гребень из мешочка, который лежит в изголовьи вместо подушки, в волосах проскакивают искорки.

Чай заварился. Наливаю немного масла на черную сковородку, ставлю ее на огонь. Нарезаю ломтиками хлеб и поджариваю… Он спит. Пойду разбужу: надо есть, пока горячее. Но потом я должна буду сказать ему, что его земляка…

Одна только ночь — счастье. Я осторожно откидываю волосы с его лба. Он открывает глаза, смотрит на меня, берет мою руку, сжимает ее в своей…

Хозяйка встает, сопя и вздыхая, выходит разжечь печку и почистить картошку. Пьет чай, принимается готовить завтрак; я все слышу… Вот она сует в печь кастрюлю. Вот одевается и идет со своей авоськой на базар за хлебом. Она любит ходить на базар, почесать язык с бабами, она ходит туда каждый день… Ее дочь еще спит; она скоро проснется, вынет из печки готовый завтрак и сядет есть, не дожидаясь матери.

У нас осталось еще немного хлеба, масло в бутылке тоже — пальца на четыре. Андрей сказал, что утром пойдет на базар за хлебными карточками. С этим можно подождать до завтра. И так мы не чувствуем голода… только любовь.

Мы сидим на кровати, прижавшись друг к другу. Он просит меня — и мы раздеваемся. Мой халат порвался, на нем длинная прореха. Все эти годы он продержался в лагере, а сегодня порвался. Я рада, что так случилось.

Теперь нужно ему сказать о Виде. Нет, подожду еще немножко…

— Как тебе показался твой друг?

— Это очень честный человек, он таким всегда был, таким и остался. Но он стал меня немного бояться. Когда я сказал, что хочу бороться, исправлять ошибки.

— Зачем ты ему сказал? Зачем вообще говорить о таких вещах?

— Потому что я должен. Пойми — должен.

Он так уверен в себе, совсем, как Константин Владимирович.

— Что значит, должен? Кто должен? И можно ли вообще? И почему ты?

— Я. Это мое дело. Потому что слишком много таких, которые будут стараться оберегать «родину» от «великого потрясения».

— И что дальше? Что ты ему сказал?

— Все. Это и все остальное. Сказал, что здесь произошло, что происходит, чего нельзя терпеть.

— И не будет неприятностей?

— Нет, из-за этого разговора не будет.

— Ты уверен?

— Более, чем уверен.

— Скажи, а Виде ты тоже так доверяешь?

— Нет, конечно, нет. Только потому, что он венгр? Конечно, нет.

— Хорошо. Потому что я сразу поняла, стоило мне поглядеть ему в глаза — это иуда. Он тебя продаст. Сначала тебя, потом меня. И скидку сделает, за двадцать серебреников продаст.

— Ну, этого я не знаю… Но у тебя верный глаз. Может, и продал бы.

— Я многого не понимаю, но на людей у меня чутье.

— Мне с ним и говорить не приходилось, кроме «Здравствуйте, как поживаете?» А вообще, мне сдается, что он больше интересуется тобой, чем мной.

— Это не имеет значения. Даже если и так, тем более будь осторожен. Он тут был вчера. Сказал, что забрали одного, фамилия Раб или Рааб, ты его знал?

— Знаю, кто он… Значит, такие дела! Я шел со станции с одним здешним, нашим соседом, он говорил, что рассчитывать на возвращение сомнительно. Хозяин и Тито передрались между собой, а ты знаешь, для нас, лагерников, сложить два и два…

— Конечно. Раз началось…

— Вот именно. Я говорил об этом с Баницей, я сказал ему.

— Думаешь, это имеет смысл?

— Да. Я ему сказал, что нужно торопиться, если он хочет мне помочь. Он порядочный человек, честный и верный товарищ. Мы обо всем говорили, надо было выяснить все. Видишь, у меня может оказаться мало времени, я с ним разговаривал по праву последнего слова. Понимаешь?