Йожеф Лендел - Лицом к лицу

— Этот человек, — говорит сержант-швейцар, — хочет видеть первого советника товарища Баницу.

Они оценивают меня глазами, страдая от жажды на меня наброситься, скрутить. Вопросов уже не задают. Думают. Я выкрикиваю команду:

— Немедленно доложить, что Эндре Лассу хочет с ним говорить. Он будет знать.

Они продолжают колебаться. Я ору изо всех сил:

— Кругом! — в моем горле тысячи игл. — Быстро!

Получается рев. Они сразу же принимают заученные на парадах позы, чиновник делает строевой поворот через плечо.

Швейцар устраивает комедию:

— Садитесь, пожалуйста. — Он выносит в узкий проход стул.

— Я не устал, — голос отказывает. Я шагаю взад и вперед у швейцарской. Колени трясутся. Напряжение еще больше, чем тогда на улице. Пытаюсь успокоиться, или наоборот — привожу себя в ярость? Но вот входит Баница. Седой, ростом выше, чем мне помнилось. Костюм в еле заметную клеточку. Я узнаю его, или, вернее, знаю: это он, и я рад, что у него такой элегантный вид.

— Банди! [1] Банди — уменьшительное от Эндру. — кричит он.

Он обнимает меня, но во мне все еще клокочет.

— Гончие почуяли нищего, — киваю я в сторону швейцара.

Баница хмурится. Сержанту прекрасно известно, что означает, когда Начальство встречает гостя лично, а не посылает за ним чиновника. Вытянувшись, сержант широко распахивает дверь в коридор, тесно прижимается к стене, задерживает дыхание, когда мы проходим мимо него. Показывает выучку.

Я иду по темному, обшитому деревом коридору, Баница крепко, по-мужски, обнимает меня за плечи. Брат, сын, отец. Он на шесть лет моложе меня…

Из коридора проходим в парадный вестибюль, я вижу закрытую дверь, в которую не осмелился позвонить. Минуем еще одну дверь, оказывается в неком подобии гостиной с выкрашенными в белую краску стенными шкафами, тут чувствуется запах и чистота частной квартиры.

Баница помогает мне снять пальто Дмитрия Сергеевича — мою маскировку, и я стою, как голый, в лагерной телогрейке. К счастью, перед Баницей не нужно притворяться. К тому же я ее выстирал и залатал.

Меня беспокоит только одно — не знаю, замечают ли это другие, — мне не часто удается принять ванну. Но я помылся.

Он просит меня пройти в кабинет. Все новенькое. Удивительно, что нет запаха столярной мастерской. Ореховый стол, ореховые шкафы, полки, серый, покрытый чехлом диван, черные и серые кресла. Белые стены. Картины, передающие краски венгерской пуш-ты, омытой солнечным светом. Такие картины писал Кароль Ференци или Коста.

И в этой чистой, светлой комнате меня, лишенного защиты без моего пальто, в нищенской одежде, Баница усаживает в кресло. Свою телогрейку я мыл и дезинфицировал сотни раз, она совсем чистая и все-таки выглядит, как будто ее вытащили из канавы. Мои широченные штаны, выкроенные из толстого одеяла, подарок от Благова, болгарского коммуниста, в день моего освобождения — какой это был замечательный подарок! — здесь кажутся грубыми, неловкими. Ботинки тоже. Я чистил их, грязи на них нет. Но вот швейцар все равно заметил.

Баница усаживает меня в кресло, как больного. Он пододвигает другое кресло, берет меня за руку. Это ощущение братской близости тел — то, в чем я нуждаюсь. Теперь это он, это тот Баница, только мое горло горит, как высушенная солнцем пустыня.

— Знаете, Банди Лассу, я часто о вас думал, — говорит он мягким и приятным голосом. — И всегда вспоминал, чему вы меня учили.

Я ловлю себя на том, что пожимаю плечами. Приятно слышать такие разговоры, но мой жест был искренним.

— Помните, чему вы меня учили?

— Нет.

— Действительно не помните?

— Нет.

Баница смотрит на меня с сочувствием, мальчишескими глазами. Он видит во мне развалину, разбитого человека.

— Я часто повторяю ваши слова и себе и другим. Погодите, сейчас вспомню точно. Вы сказали это на улице Радай. Не забыли еще нашей подпольной штаб-квартиры?

Передо мной возникают мельчайшие подробности маленькой комнатки: жестяной умывальник, жестяной кувшин, занавешенное окно…

— … Где я был вашим связным, — добавляет он, глядя вопросительно и с беспокойством.

— Что же я тогда сказал? — я вижу узкую деревянную койку, слышу запах котов на лестнице. — Я помню Радай, но что касается какой-то особой премудрости…

— Тогда я вам напомню. Вот: «Не следует платить за статьи в зависимости от объема, нужно давать премию за краткость». Вот что вы сказали, слово в слово.

— Вполне возможно. Но, должно быть, это было раньше, наверное, в Вене. В подпольной газете мы за статьи не платили, — я пытаюсь внести поправки в воспоминания Баницы.

— Нет, это было на Радай. Забыл, по какому поводу. Вы, Лассу, сидели спиной к окну, а я стоял к нему лицом. В тот же день — отлично помню — вы еще говорили, что это лучший способ скрыть свое лицо, в то же время следя за собеседниками.

— Другие времена… все это… кажется очень далеко.

Действительно далеко, и, тем не менее, я тронут. Значит, было место, где я жил даже, когда меня еще не существовало?

— Вы были моим учителем, моим образцом.

— А вас, — говорю быстро, чтобы скрыть волнение, — вскоре после этого арестовали. Я тогда спокойно уехал в Вену.

— Для меня это было большое облегчение.

— А потом, — я показываю в окно на Москву, — меня тоже взяли. Здесь. Почему? Мне никогда и в голову не приходило защищаться…

— Я понимаю, — он жмет мне руку. — Весной вы будете дома, не успеют созреть первые вишни. Поверьте мне, Банди Лассу, дома все вернется к норме.

— Вы думаете? — Я и верю тому, что он говорит, и не могу поверить. Передо мной возникают блестящие красные вишни. — Вишни у нас созревали в конце мая, — отвечаю я и чувствую, как снова начинает саднить горло.

— Да, — говорит он с улыбкой, — но я имею в виду первые вишни, те, что приходят из Келабии. В конце апреля или же в начале мая. Я хочу сказать…

— А если не Келабия, то Сибирь — это вы понимаете? Да, да, снова Сибирь…

— Вы немного… конечно, чему удивляться. Но вы говорите нелепости. Немного…

— Немного заразился манией преследования? — кричу я в ярости. — Слушайте, Пишта Баница! — не унимаюсь я. И теперь я хватаю его за руку. — Пусть я тронулся, пусть у меня мания преследования, если так нравится Всевышнему в коммунистическом небе. Только вы еще доживете до такого времени, когда поймете, что это я трезво смотрел на мир — будь он проклят, этот мир!

В его глазах недоумение, тревога. А я должен высказать ему все до самого конца в награду за мой страх, за мое святение.

— Давайте карты на стол. Сколько я смогу продержаться, живя под Москвой, под полицейским надзором? А даже если бы я смог, как долго милиция будет отворачиваться и смотреть в сторону? Баница, вы же знаете, что для таких, как я, одно пребывание в Москве — уже преступление. А уж пребывание в иностранном посольстве — это же явное доказательство моей шпионской деятельности.