Йожеф Лендел - Лицом к лицу

— Банди Лассу! Это посольство Венгерской народной республики! Вы считаете, что никакой разницы нет?

— Хорошо, будем надеяться, что есть. Но когда я приехал сюда эмигрантом, я ведь взял советское подданство. Тогда было ясно: сравните единственное пролетарское государство в мире с тогдашней Венгрией… Но сейчас они могут сказать, я-то их знаю — если будет нужно, они скажут: «Ага! Значит, вам не нравится Советский Союз?»

— Будем говорить по-деловому, вопрос восстановления вашего венгерского гражданства может немного затянуть дело. Не более того.

— Значит, уже не май?

— Именно поэтому май. Прежде чем что-либо обещать, я всегда учитываю возможные трудности.

— Учитываете трудности?

Он не реагирует. С тем же успехом я мог бы сказать: «Знаю, что меня ждет». Он хлопает ладонью по подлокотнику моего кресла:.

— Какая нелепость!.. Вы же еще не завтракали!

Он не дожидается ответа, вскакивает, выбегает из комнаты. Мне хочется осмотреться, но он уже возвращается. Улыбаясь, он пододвигает свое кресло еще ближе и садится.

— Правду говоря, я уже завтракал. Но, знаете ли…

— Знаю, знаю, — отвечает он, и я чувствую, что все снова прекрасно. — Конечно. Ведь я был в Маутхаузене.

— Так что обжоры, который не верит голодающему, среди нас нет?

Баница наклоняется, обнимает меня.

Дверь открывается. Входит красивая женщина, изысканно одетая, полная. Она, улыбаясь, ставит на стол поднос с едой. Я встаю, представляюсь, глядя ей в глаза. Она сжимает мою руку своими мягкими, холеными ладонями, уверенная, что мне это будет приятно. И это, действительно, приятно.

— Ах, я вас так хорошо знаю. У нас дома нельзя не знать Эндре Лассу! Пишта часто о вас говорит, вы его идол.

— Это, верно, другой Эндре Лассу… которого он когда-то… когда-то знал… который был…

— Который был и который остался, — говорит женщина, перехватывая благодарно счастливый взгляд Баницы. Жена дипломата — умеет помогать мужу. — Мы вас дожидались. Мы знали, что вы в Александрове, товарищи нам говорили.

Опять приятно ее слушать.

— Будьте любезны, садитесь. Вам столько нужно рассказать друг другу… Я должна уже идти, нет, действительно… Извините… Обязанности хозяйки… Да, Пишта, — она показывает на изящную, полированную шкатулку из березового корня (те из нас, кто был освобожден от тяжелой работы, делали такие шкатулки), — не забудь о сигаретах.

Баница смеется:

— Я так и остался невоспитанной деревенщиной. Сам не курю и всегда забываю угостить. Спасибо, Илона, дорогая.

Она улыбается, делает прощальный жест и торопливо уходит.

— Курите, Банди Лассу? — он протягивает мне полированную шкатулку, ставит ее на столик, разливает в две чашки чай.

— Курю.

— Жаль.

— Неважно. К чему бросать? Разве жизнь так хороша, чтобы беречь здоровье? Я и так курю только махорку. Позволите?.. — и я вынимаю самодельный кисет.

— Пожалуйста. Уверен, что скоро вы станете думать по-другому. Я не приучился курить даже в самые плохие времена.

Я не закуриваю. Во все глаза я смотрю на ветчину, икру, яйца, масло, бутерброды с огурцами. Ножи и вилки. Ножи, конечно, мы сами делали, но вот вилок не видели годами. Тарелки, ножи, вилки, все нестерпимо сверкает, отутюженные салфетки накрахмалены до хруста.

— Вы отдаете себе отчет, что я все это съем?

— Я надеюсь, — смеется он. — Только не переборщите. Знаете, если вдруг…

— Конечно. Но я в еде практикуюсь уже два месяца. Вреда не приносит. Хотя когда мои хозяева в Александрове дали мне выпить пятьдесят грамм водки, я свалился с ног. Они думали, что мне конец. Теперь я могу есть сколько влезет.

— У меня тоже появился аппетит, когда думаю о тех давних днях в Будапеште, днях и месяцах.

Мы съедаем все до последней крошки. После этого Баница собирает тарелки, приборы на большой поднос и выносит, оставляя чай. Я закуриваю самокрутку, откидываюсь в кресле… Какие вещи вокруг… кресло… Я могу курить в кресле…

Баница снова возле меня.

— Начинать? — спрашивает он.

— Пожалуй.

— После того, как меня схватили — десять лет в тюрьме. Будапешт, Бак, Сегед, — небрежным жестом он отгоняет все это. — Потом Маутхаузен. Там было потяжелее. Потом освобождение, снова дома. Сначала то, другое, наконец, дипломатическая работа. Теперь это место. Женился, как видите.

— Вы же, насколько я помню, инженер. Откуда же дипломатия?

— Увы, это необходимо. Нам отчаянно не хватает людей. Старик Вираг, — он показывает на потолок, — посол, неспособен работать, да ему и не хочется. Единственная его заслуга в том, что не был хортистом. У нас не так много историков без фашистского прошлого.

— В свое время я читал его книги.

— С ним все ясно. Сторонник Габсбургов, монархист. По сравнению с фашистами — демократ, гуманист.

— Не очень захватывающая формулировка.

— Да, но она может стать захватывающей. Не сам Вираг, конечно. Он просто играет для нас роль ширмы. Более того, он это знает и старается свою роль играть как можно лучше. Вот и все. Пока, по крайней мере. Он, разумеется, был в Сопротивлении, но это к делу не относится. Речь идет о другом. Впрочем, перестанем о нем. Например, бывший посол веймарской Германии в Москве граф Брокдорф-Ранцау — гораздо более интересная фигура.

— Что-то смутно помнится… Это не он отказался подписать версальский договор?

— Совершенно верно. Он был до мозга костей проникнут феодальным духом, терпеть не мог буржуазии, Презирал капитализм. А поскольку феодализм давно похоронен, почему бы не союз с Советской Россией против победителей Первой мировой? Перескочить через капитализм — это была мысль Брокдорфа-Ранцау.

— И что же?

— И его придавили.

— Как?

— Придавили. Новое словечко из будапештского жаргона, придавить — значит дискредитировать кого-нибудь, сломать карьеру, уволить с поста. Ранцау надеялся прийти к нам прямо из феодализма, миновал эру буржуазии. Любопытно, правда? Биограф назвал его «странником между двумя мирами». Образ этого человека меня очень интересует.

— Погодите, вы сказали, его «придавили»? — я вдруг пробуждаюсь.

— Именно.

— Кто? Веймар?

— Веймар.

— Что ж, это, действительно, не лишено интереса. Значит, уже в веймарские времена делались попытки добиться того же, что с такой помпой праздновалось в тридцать девятом году? Кажется, в тридцать девятом? Даты вылетают из головы, все равно можно проверить в книгах. Короче говоря, Ранцау хотел того же, что потом исхитрился сделать Риббентроп? Или другая сторона? Помните, когда они обнимались и целовались с Молотовым?

— Ну, насчет поцелуев… они, конечно, не…

— А мне сдается, что да. Но не в этом суть. Суть в самом союзе. Не то чтобы я много о нем знал. Нам только изредка попадались обрывки газет. Мы их пускали на самокрутки… Так вот, я прочел однажды, что все недоразумения между великим германским рейхом и великим Советским Союзом были махинацией троцкистов.