Александр Сегень - Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

— Философская сказка, — оценил Дмитрий Емельянович. Он немножко заскучал. Ему показалось, что проводница начала охмурять его. Только зачем сразу огорошила, что у нее трое детей? Нет, так не охмуряют. Смешная! Мужа нет, трое детей, а она радуется. Вот Раиса, та вовсе не хотела детей. Зачем они, если и без них хорошо? А эта, глядишь, и еще пятерых с удовольствием родит.

— Да был бы у меня муж хороший, я бы еще трех парней и столько же дочек родила, — словно подслушав его мысли, призналась проводница. — А Ванька у меня какой! Я в прошлую зиму переживала, что никак не могу денег на шубу скопить. Он тогда взял веточку, как будто это волшебная палочка, и говорит: «Шуры-муры, шурмурмуры, превращайтесь Васька и Сашка в новую шубу и новое пальто для мамочки». Они и превратились понарошку. Идут ко мне в спальню, где я сижу и плачу, и говорят: «Мамочка, я твоя шуба! Мамочка, а я — твое новое пальто!» Я так и засияла: «Ах, какая шуба замечательная, да теплая! Дайте-ка примерю!» Вася мне на спину залез и тихо хихикает, щекочет мне шею, как будто мехом, а не смехом, будто и впрямь шуба. Потом я пальто померила — Сашку. Пальто еще более смешливым оказалось. «Ну ладно, — говорю, — это хорошо, что я теперь такая богато одетая, но только кто же увидит меня в моих обновочках? Где мои дети?» Приходит один Ваня и говорит: «Только я остался». «Ну уж нет, — говорю, — превращай мне шубу и пальто обратно в Васечку и Санечку, мне без них не жить!» Он их обратно превратил, стали все трое меня обнимать, целовать, ласкаться. Счастье! Не надо мне ни шуб, ни пальто, когда я такая в детей одетая.

— Хорошая вы, Наташа, очень хорошая, — сказал Выкрутасов и наглядно зевнул. — Ну, спасибо вам за чаек, за милые рассказы о детях. Пора пойти поспать.

— И то правильно, — согласилась проводница.

Он галантно поцеловал ей руку и не прочитал в ее взгляде ни малейшей трещинки огорчения. Хотела она его охмурить или не хотела, так и осталось тайной.

Вернувшись в свое купе, он разделся, повесил пиджак и брюки на вешалку, полюбовался на милое лицо спящего попутчика Вити и залез на верхнюю полку. Долго не мог уснуть, размышляя о пользе детей. Вот эта Наташа — и не надо ей никакого нового русского, а просто нормального человека, обычного русского… Чем-то она его тронула, зацепила за сердце. Захотелось увидеть Ваню, Васю и Сашу. Так, думая о детях, он и уснул.

Проснувшись через несколько часов, он увидел, что уже совсем рассвело. Приятно было вспомнить Наташины ямочки и рассказ про шубу и пальто. Он заглянул вниз, но вместо мальчика Вити увидел двоих пожилых попутчиков, мужа и жену, увлеченно играющих в карты. И что приятно — на картинках вместо обычных королей, дам, валетов и тузов мелькали приятные лица знаменитейших футболистов — Пеле, Марадоны, Стрельцова, Кройфа, Платини и даже нынешнего спартаковца Тихонова. Он хотел было спросить, где можно такие карты приобрести, как вдруг начало происходить совсем невероятное — дверь купе резко распахнулась, и вошел Лев Иванович Яшин. Лицо его было серое и озабоченное.

— Вот беда! — сказал он. — Представляете, с тех пор как я умер, мне часто снится один и тот же сон, будто я по-прежнему жив, вот-вот должен начаться матч, меня зовут, а я потерял перчатки и нигде не могу их найти. Вот и сейчас мне это же снится. Вы, часом, не видели тут моих перчаток?

— Не видели! — угрюмо отвечали картежники, продолжая с ненавистью лупить картами: — На тебе, Марадона! На тебе, Пеле!

Лев Иванович вздохнул, стал шарить по купе, попросил одного из картежников привстать, залез под нижнюю полку, где должен был лежать чемодан Выкрутасова. Но вместо чемодана там обнаружились огромные вратарские перчатки.

— Нехорошо, товарищи, — проворчал Яшин, забрал перчатки и ушел.

Сразу после этого Дмитрий Емельянович уже по-настоящему пробудился, тряхнул головой и удивленно прошептал:

— Бывают же такие сны!

В купе было светло. Выкрутасов заглянул вниз и опять, как во сне, не увидел мальчика Витю. За столиком сидели мужчина лет тридцати пяти и довольно миловидная женщина лет сорока. Мужчина все задавал вопросы, разгадывая кроссворд, а женщина отвечала с явной неохотой. Дмитрий Емельянович надел футболку, брюки, носки, взял с полки-сетки заблаговременно приготовленный там с вечера пакетик с умывально-бритвенными принадлежностями и спрыгнул вниз.

— Доброе утро, — поздоровался он приветливо.

— Доброе, — сказал попутчик.

— И вам доброго утра, — отозвалась попутчица.

— Который час? — спросил бывший москвич.

— Десять, — ответили ему.

— А где мальчик? — кивнул Выкрутасов на нижнюю полку, где теперь удобнейше расположился разгадыватель кроссворда.

— Так он это… В Тутышках сошел, — ответил он. — Забрал свой чемодан и слез. Я и занял его место.

— Во дает! — удивился Дмитрий Емельянович и на всякий случай пощупал пиджак — портмоне и паспорт были на месте. — Он же в Светлоярск ехал. Смешной паренек… А давно Тутышки проехали?

— Рано, около семи, — сказал попутчик. — Классическое стихотворение Пастернака. Пять букв. А?

— Укроп, — сострил Дмитрий Емельянович и отправился умываться-бриться.

Плескаясь в шатком туалете, он копался в своей душе, пытаясь понять, что же так угнетает его, точит изнутри. Вернувшись в купе, забросил пакет обратно на полку-сетку, сел рядом с отгадывателем кроссворда, стал смотреть, как в окне летят и мелькают родные русские просторы, залитые ярким летним солнцем. Душевное неудобство нарастало, но теперь он уже знал причину.

Хорошо, конечно, приехать в родной Светлоярск… Да ничего хорошего. Крутился, крутился в Москве-столице, провыкрутасился там полжизни, полмира объездил, а потом по своей крутилке пинка получил. Ни работы, ни семьи, ни дома, ни детей. И с одним чемоданчиком — в родные пенаты! Позор. И пассажирский поезд нес его навстречу этому стыду. Вот уже проехали Перегной, через два часа будет Тихозеро, последняя остановка перед Светлоярском. Но, как магнит плюсом на плюс, чем ближе, тем сильнее отталкивало бывшего москвича от подступов к родной земле-колыбели.

Миловидная женщина с какой-то странной лаской во взгляде рассматривала Дмитрия Емельяновича. Кроссворд наконец иссяк, и его разглядыватель извлек из своей сумки копченую курицу, стал разламывать. То ли душевное неспокойствие повлияло, то ли запах копченой курицы и впрямь был какой-то особенно резкий, но Дмитрия Емельяновича стало мутить, как в Камышине от сандаловой тошнилки. Он встал и вышел в вагонный проход к открытому окну.

Нет, никак ему нельзя возвращаться домой. Ну вот он приедет, и что? Здрасьте, примите сиротинушку…

Миловидная попутчица тоже покинула купе, встала рядом, потом внимательно посмотрела на Выкрутасова и как-то очень легко сказала: