Леонид Прожогин - «... И места, в которых мы бывали»

Мне достались книжки Димы Байкалова. И вот в одной из них, там, где должно было быть геоморфологическое описание местности, читаю: «Сплошное болото, идем, как по холодцу». И дальше: «А на той стороне болота избушки, а в них староверы, хотя сейчас они ушли и попрятались в лесу». Это был пассаж об обнаруженной ими тайной староверской деревне. Не знаю, какое отношение эти перлы имеют к геоморфологии, но хохотала над ними вся экспедиция. Еще бы, староверы в избушках, попрятавшиеся в лесу. То, что я не скрыл эту беллетристику, вызвало раздражение Димы, и, когда через несколько дней экспедиция собралась торжественно отмечать завершение полевого сезона, он начал ходить за мной и канючить:

— Зачем ты всем рассказал о моей пикетажке (другое название полевой книжки)?

Этот вопрос он повторил, как современные певцы, раз сорок. Терпение мое лопнуло, тогда я вспомнил об оценках, выданных ему Табацким весной, и сказал:

— Дима, деревянный ты человек, ну, чего пристал? Работа у меня такая!

До Димы, наконец, дошло.

Не пугайтесь, я не собираюсь призывать к гражданской войне. Оставим это Василию Ивановичу Шандыбину. Война, о которой пойдет речь, случилась много лет назад у нас на кухне.

А было так. Я тогда работал в Ангарской геологоразведочной экспедиции — в райцентре Мотыгино Красноярского края. Надо заметить, что Мотыгино тогда было еще как две капли воды похоже на приисковое село, описанное В. Шишковым в его «Угрюм-реке». Старинные серые, преимущественно лиственничные избы, окруженные непреодолимыми заплотами (заборами) из того же дерева, амбарами и стайками (хлевами). Вокруг Мотыгино было много золотых приисков, поэтому жизнь в поселке до революции и первые годы после нее, по рассказам старожилов, точно соответствовала шишковским описаниям. А в середине XX века отличия были довольно существенными, и прежде всего в населении — почти половину его составляли ссыльные. И не какие-то там Ибрагим-оглы, хотя были и они, а латыши, эстонцы, литовцы, финны, немцы, французы — люди хорошо образованные. Но больше всего было русской интеллигенции, преимущественно дворянских кровей.

Впервые приехав туда, я застал еще довольно много лагерей вокруг поселка, а в нем — комендатуру, которая ведала жизнью ссыльных. При этом они населяли не только Мотыгино, но и окрестные деревни с веселенькими названиями — Погорюй, Потоскуй, Удерей, Кукуй и т. д. В Мотыгино я познакомился с конструктором шпионского фотоаппарата «Минокс» Мартенсом, познакомился, а потом и подружился с бывшим директором департамента (министром) сельского хозяйства буржуазной Литвы В. И. Тишкусом и другими.

В деревнях селились, естественно, крестьяне, высланные из тех же Литвы, Латвии, Молдавии. Больше всего было уроженцев Западной Украины, которых, независимо от реальных причин ссылки, именовали, конечно, бандеровцами.

Но немало было и так называемых «вольняшек», приехавших по назначению, вербовке или просто в поисках длинного рубля и вольной таежной жизни.

Одним из таких был колоритнейший старик — немец лет шестидесяти пяти по имени Фердинанд Миттельштедт. Он до пенсии был лесничим, а потому носил, независимо от погоды, длинную черную шинель с зелеными кантами, а поверх нее длиннейшую раздвоенную белую бороду, по которым его можно было узнать за версту.

Жил дед Фердинанд бедно: на свою небогатую лесную пенсию содержал маленькую беленькую кругленькую жену Лилю и шестнадцатилетнюю дочь. Она училась в школе, где работала моя жена. Двое его сыновей жили где-то в центрах. Оба инженеры и, как можно было понять из дедовых разговоров, работали в оборонной промышленности.

Свел нас сынишка, которого не принимали в детсад. Нужно было где-то пристроить его, вот жене и порекомендовали Миттельштедтов. Баба Лиля была сразу согласна, дочка Неля тем более. Первую привлекал дополнительный доход, а вторую сам ребенок — что-то вроде младшего братика. Но дед поначалу заупрямился — не хотел показывать свою благородную нищету. Но сын сам решил эту проблему: когда его привели к Миттельштедтам для знакомства, он повел себя так, что дед оттаял. Сын щебетал, читал стихи, рассказывал сказки, листал дедовы лесные книжки, узнавал деревья на картинках. Словом, был принят безоговорочно. У стариков из хозяйства была коза, молоком которой они подкармливали малыша в дополнение к доставляемым мамой продуктам. Так мы сблизились. Дед стал захаживать к нам в выходные — взять книгу в моей приличной тогда библиотеке, покурить и покалякать на кухне о том о сём. А если дед попадал к пельменям или пирогам, не отказывался и рюмочку опрокинуть.

Дед Иван Охримчук был моей находкой. Когда возникли трудности с молочными продуктами для сынишки, кто-то из коллег рассказал о старике-«бандеровце», который носит в некоторые дома творог, сметану и, трудно поверить, талое, т. е. жидкое молоко. Дело в том, что в Восточной Сибири зимой молоко продавали в основном в твердом виде даже в государственных магазинах. Его на фермах разливали в миски, вкладывали в них более-менее обструганные щепки и выставляли на мороз, а в магазины везли уже штабелями. Что уже говорить о частниках… Поэтому дед Иван был просто кудесником. Ведь жил он в деревне Гребень, в семи километрах от Мотыгино, и как умудрялся доставлять свою продукцию не замороженной, знал только он. Морозы-то стояли под пятьдесят градусов. Столковались мы быстро: я свободно говорил по-украински, мог и на западном диалекте объясниться, если была нужда. Потому тот стакан козьего молока, который по воскресеньям приносил сыну дед Фердинанд, был только трогательным подарком, а действительные потребности удовлетворял дед Иван.

Хотя они оба ходили к нам по выходным и праздникам, как-то получалось, что встречаться в нашем доме им не приходилось. Но однажды мы с женой налепили пельменей, она испекла пирожков с картошкой и рыбой, я принес бутылочку водки. В результате получился настоящий праздник. Около девяти часов пришел дед Фердинанд, принес стакан молока в водочной четвертке и книгу на обмен.

Мы уселись на кухне и начали обычную бесконечную беседу обо всем, но больше всего о жестоком морозе — минус пятьдесят два было в то утро. Деда Ивана мы не ждали — слишком холодно было. Мы даже очень сочувствовали деду Фердинанду по поводу его «непромерзаемой» шинели, а он отшучивался, мол, кровь горячая, хоть и старая. На столе появился уже чай, до которого Фердинанд был большой охотник и пил его вприкуску, как полагается настоящему сибиряку.

В этот момент раздался стук в дверь, и в кухню в клубах пара ввалился дед Иван.

— Оце ж прынис вам молочка нэмэрзлого. Хай дытына исть на здоровьячко и растэ велыким и сыльным, а що мороз такый сьогодни, що ж зробышь, це ж — Сыбир.