Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

Я не мог ни секунды лежать и самым банальнейшим образом ворочался с боку на бок, как изображают поведение влюбленных в специальной литературе, посвященной описанию подобных психопатических феноменов. Мало того, мне хотелось на разные лады произносить звонкое это имя — Закийя, петь его, пить его.

И стоило мне закрыть глаза, как она начинала плясать у меня под веками. Пышный ее танец соединял в себе выплески пламени, свист сабель, кружение факелов. Пир продолжался для меня одного. Как огненная рыбка в темном аквариуме, египетская танцовщица трепетала во мраке моих закрытых глаз. Будто не она меня поймала в свои чары, а я, случайный охотник, нечаянно уловил это сотканное из огней и движений создание.

Дремлет уставший от дневной жары город. Безмолвны улицы, переулки, площади и набережные великой реки. Гости, утомленные впечатлениями, спят в своих постелях. Хор жизни смолк так внезапно, будто клинок или пуля прервали его дыхание. Молчит, только светится безгласно яркий диск бога луны Тота. Но здесь, в тайне, в глубине моего спрятанного под закрытыми веждами зрения, все продолжается пленительный танец живота, танец рук и бедер, запястий и щиколоток, блистающих зрачков и тяжелых черных волос. Вновь она приближается в мою сторону и смотрит на меня так, будто вокруг ни души. Она протягивает мне свою руку, и я касаюсь ее горячих пальцев и хладных ногтей. Чело ее стягивает златой обруч, и подвески, свисающие с него, колеблются вокруг ее смуглых скул. Подъемлет меня… ведет за собой в свой танец, в свой круг, пышущий жаром ее телодвижений. И здесь, под моими закрытыми веждами, нас и впрямь только двое. С внутренним, скрытым восторгом я двигаюсь вокруг нее, я повелитель, а она — всего лишь моя танцовщица. Видом своим не даю ей знать, что творится в душе моей, хотя голова кружится и разум теряется. Ясным взором она смотрит мне в глаза, будто не в этих очах я видел только что мутную пелену желания, будто они всегда были ясны. Говорит мне слова, значения которых не знаю, но чувствую, что я победил. В осознании силы я резко приближаюсь к ней, но она, как шелковая лента, ускользает из моих объятий. Моей неловкости она смеется так весело, что прощена. Любви безоглядной и безрассудной она покуда предпочитает игру. Для чего же еще созданы эти гладкие плечи, как не для того, чтобы, намучавшись игрой, схватить их и прижать к себе. Вас, коричнево-алые губы, я долго буду ловить своим поцелуем, а когда уже смех ваш сменится округлостью и жаром жадного дыхания, тогда только, о игрунья, я утолю их любовный голод!..

«Блаженство мое, блаженство!» — шептал я почти вслух, то откидывая с себя простыню, то кутаясь в нее, будто боясь, что тело мое фосфоресцирует в темноте от полноты желанья.

Блаженство, охватившее меня вкупе с нахлынувшей, неожиданной и дикой влюбленностью, разливалось повсюду. Можно было услышать, как, мигая, попискивают звезды, как шелестит прибоем пульсирующий свет луны, но я вдруг с удивлением обнаруживал, что впервые слышу шум рабочих, все еще роющих и долбящих землю в колодце двора под нашим балконом. Вам, безвестным египетским рабам двадцатого века, я хотел бы бросить с балкона хотя бы частичку владевшего мною блаженства, хотел бы подарить тишину и чудо моего беспокойства. Купить вам эту ночь, хотя бы одну, чтобы вы не вгрызались в каирский грунт, роя для хозяина гостиницы бассейн, или что там еще, а отправились по Нилу в серебряных ладьях, распевая песни влюбленным крокодилам. Внемлите ж, нильские жители, голосу гиперборейского гостя, плененного красотой ваших дочерей! Мне выпало счастье и мука быть любиму и быть убиту за эту одну ночь любви.

Могу поклясться, что не было в Каире в те часы более счастливого человека, чем я, стоящий на балконе, укутанный в простыню, как в лунное сияние. Равенство между мною и фараоном Рамсесом Третьим чувствовал я тогда так сильно, что неизвестно, куда улетучился тот всегдашний скептик и насмешник, который звался в обыденной жизни Федором Мамониным.

Между тем Тот продолжал двигаться по черному небу, а мне никак не хотелось спать и ни на секунду не возникало желания посмеяться над собой, сравнить себя с Наташей Ростовой или бедняжкой Вертером. Вами, звезды Каира, я то притягивался, как блеском глаз танцовщицы, то возвращался в постель, то вновь выбегал на балкон. Я устремлялся к стакану воды, но, сделав глоток, понимал, что не хочу пить воду, а хочу пить влагу прекрасных губ.

Восстановить душевное равновесие? — о, нет, этого я не хотел и, напротив, страстно желал, чтобы эта изматывающая любовная мука продолжалась вечно. Кто, как не я, скучал, когда приходилось изображать любовный трепет, и вот теперь я пылал, и никто не видел этого. К лунному богу египтян обращался я, умоляя замедлить ход свой или уж сломя голову кинуться за горизонт и распахнуть новый день. Торгу между нами позавидовал бы любой араб любого каирского базара. Страстному моему молению луна отвечала медленным, но неуклонным сбавлением стоимости ночи и ростом цены дня. Приступит же ко мне снова видение дивной танцовщицы, и, забыв о Тоте, я кидался в постель и крепко сжимал веки, дабы увидеть ее танцующее тело, ее сверкающие очи.

Свою нетихую работу труженики закончили только под утро, должно быть воспользовавшись тем, что уснули надсмотрщики. Любовь моя, я встречал наш первый рассвет с тобою в упоительной тишине каирского утра. Я радовался, что пережил такое неожиданное счастье, и бормотал, стоя на балконе:

— Продаю жизнь свою за это счастье.

Скажите мне тогда, что я безумец, что все это выдумано Ардалионом Теткой, что ничего нет, а есть механическое течение жизни, как течение Нила, я бы просто не услышал. Кто такой Ардалион Тетка, чтобы выдумать подобную ночь? Меж каких таких звездных таинств вращалась его выдумка, чтобы иметь подобную силу? Вами же, звезды, угасавшие в то утро на египетском небосклоне, услышано было дыхание моего сердца, и лишь вашим выдумкам я верил, шепча:

— Купит ли она жизнь мою ценою своих ночей?

Ценою же этой ночи была чья-то другая жизнь, ибо я был жив и встречал утро.

Жизни этого неизвестного, как и моей собственной, мне в те минуты было не жаль.

Ночь кончилась, вставало солнце.

Мою голову и тело заволокло невероятно легкой пустотой; я упал в кровать и уснул.

Как ни странно, проснулся я все тем же Федором Мамониным, каковым пробуждался все предыдущие утра своей жизни. Я хорошо помнил, как провел эту ночь, но теперь уже готов был посмеяться над Наташей Ростовой и Вертером, подвиги которых я повторял, кидаясь с балкона в постель и обратно, разговаривая с луной и звездами.