Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

— Вот тебе и Царьград. Здравствуйте. Прибыли.

— Кстати, — обратился я к Ардалиону Ивановичу, когда мы подъехали к дверям гостиницы «Эйфель», в которой нам предстояло жить несколько дней, отведенных на Стамбул, — как тебе удалось устроить, чтобы, когда мы прибыли в Каир, там нас уже встречал труп того шведа?

— Я сам не ожидал. Прямо как нарочно для меня кто-то подстроил. На самом деле там какой-то старик помер, ну а я уж подкупил служащих «Индианы», чтобы они говорили, будто швед молоденький и все такое прочее. Вообще-то, я зря все спьяну выболтал. Можно было бы еще в Турции продолжить игру.

— Да, жаль, что наша Тяга уже заглохла. Остается только быть туристом и пить шампанское.

— Не только.

— А что еще?

— А то, что послезавтра мы будем праздновать мой юбилей — день рождения, — веско сказал Ардалион Иванович и стукнул себя в грудь кулаком.

— С какой стати? Во-первых, до сих пор у тебя день рождения, насколько я помню, был двенадцатого января. А во-вторых, пятьдесят пять лет — не такая уж круглая дата.

— Эх, Мамоша, без фантазии ты человек. Только и умеешь, что крокодилом кусаться. Я же говорю — день рождения. Мне послезавтра двадцать тысяч дней исполняется.

— Что так мало?

— А ты свои посчитай. Тебе еще и двенадцати тысяч, поди, не исполнилось.

Я стал прикидывать в уме, сколько дней прожил Ардалион Иванович. Получалось, что может быть как раз столько, сколько он назвал. В это время дали сигнал, что можно выходить из автобуса и получать ключи от номеров.

В «Эйфеле» половину писателей поместили в четырехместные номера, а половину — в одноместные. Себе и всем нам Бабенко обеспечил одноместные, хотя особой нужды в том не было. Мне, напротив, хотелось побыть наедине с Николкой и аккуратно выспросить у него, как он провел время в Луксоре. После обеда я зашел к нему и поинтересовался:

— Ну как там твоя пятерка? Не растет?

— Какая пятерка? А, на спине-то? Не знаю. Проверь, пожалуйста.

Он снял рубашку, чтобы я мог осмотреть его внезапно появившиеся родимые пятна. Они были точно такими же, как вчера. Мы оба успокоились — вряд ли это была какая-нибудь зараза. Скорее всего, Мухин поставил правильный диагноз.

— Скучаешь по своей Птичке? — спросил я как бы невзначай.

— Скучаю… Ты не представляешь, что за славная девчонка. Вообрази, она, оказывается, совсем не любит свою оперетту. Она поет так, что с ума можно сойти. Но оперетта для ее голоса слишком ничтожна. Ей нужно выступать с собственными концертами. Она поет под гитару свои песни. И это не пошлость какая-нибудь, а нечто умопомрачительное. Что ты морщишься?

— Нет, ничего, — сказал я, хотя действительно не мог сдержаться и поморщился, представив себе, что это за пение под гитару. Терпеть не могу, когда женщина поет под гитару, даже если это Жанна Бичевская. Разве что в старом фильме по «Бесприданнице» Островского. К тому же, я ярко вообразил влюбленного Николку, с обожанием слушающего, как пищит его Птичка, и мне уже ни о чем больше не хотелось его расспрашивать. — Пойдем гулять, а то сейчас Ардалион опять заставит шампанское пить. У него, кстати, новая затея — послезавтра он хочет отмечать двадцать тысяч дней с момента своего зарождения.

Мы отправились на прогулку. Я ожидал, что мы сразу как-нибудь выйдем к храму Святой Софии, но оказалось, что до нее от «Эйфеля» порядочно. Николка продолжал восторгаться Птичкой. Из его слов я заключил, что роман между ними развивается по строгим канонам классического ухаживания. Возможно, они до сих пор даже ни разу не поцеловались. Он жил в «Виндсоре», ездил с ней на все экскурсии, впечатлял своими познаниями в области истории Древнего Египта, потом они купались и загорали во дворике гостиницы «Савой», а вечером он возвращался в свой номер.

В отличие от египетских городов, уличное движение в Стамбуле было упорядочено, везде виднелись светофоры. И на что мы вскоре обратили внимание — здесь не пели муэдзины, и люди не бросались молиться на том самом месте, где стояли. Оказывается, мы уже успели привыкнуть к муэдзинам за одиннадцать дней в Египте. Нам их уже не хватало. Мы вновь были в Европе.

Вечером под легким хмельком я улегся в белоснежно чистую, ароматную постель и моментально уснул. Через час или полтора я внезапно проснулся от того, что что-то происходило в черном пузырьке. Моя странная бутылка стояла на подоконнике. Стараясь не шевелиться, я стал пристально смотреть на нее. Из черного пузырька прямо в мою сторону истекал едва ощутимый луч таинственной энергии. Добрый или дурной глаз смотрел на меня из внутренности пузырька, было неясно, но я чувствовал в себе прилив сил и здоровья, мне хотелось писать картины, скакать верхом на лошади, стрелять из пулемета, петь голосом Зураба Соткилавы или лучше голосом Фредди Меркьюри, хотелось обладать женщиной и быть при этом нескончаемо итифаллическим, как египетский бог плодородия Мин, хотелось играть в футбол, переплывать Нил, намного обгоняя опереточную пловчичку, и прыгнуть с парашютом там, чтобы непременно попасть на макушку пирамиды Хеопса.

Мигом пронеслась передо мною вся моя жизнь, мои неполные двенадцать тысяч дней, и я вдруг отчетливо осознал, какая она была бестолковая и бесполезная. Что я сделал за эти мои дни, какую пользу принес? С самых юных лет мне хотелось одного — нравиться людям и получать удовольствия. Ребенком я восхищал своих родителей и был баловнем. В школе стремился быть в центре внимания одноклассников и веселил их удачными карикатурами на учителей. Запоздалый стыд охватил меня при воспоминании о том, как однажды географичка, носившая среди нас обидную кличку Махно, нашла листок из моей тетради с оскорбительной на нее карикатурой и, собрав весь класс, стала выпытывать, кто это нарисовал. Никто не признавался, и тогда она прибегла к крайней мере — заставила каждого дать честное слово, что это не он. Когда очередь дошла до меня, я встал из-за парты и не моргнув глазом произнес это «честное» слово. А потом, когда очередь дошла до Сережки Родионова, он вдруг заупрямился и стал говорить что-то про унизительность такой процедуры. «Ты что, дурак, что ли? Да дай ты честное слово, пусть отвяжется!» — шипели на него со всех сторон, а он уперся и все тут: «Это нарисовал не я, но честное слово под такие пустяки говорить не буду». Разумеется, это было воспринято как изобличение. Вызывали в школу Сережкиных родителей, у него были неприятности, не такие уж, конечно, значительные по сравнению с настоящими несчастьями, но все же. И никто не выдал меня, потому что я был любимчиком среди одноклассников. И, главное, что я не пошел и не сознался, не отвел обвинения с Сережки. Я и не думал тогда стыдиться этого — сам дурак, ну что стоило сказать честное слово, что за глупая принципиальность!