Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

Усадьба и пруд, где происходило наше свадебное пиршество, раньше принадлежали одному помещику, после революции здесь долго размещался детский приют, а после войны был организован пионерлагерь «Солнышко». И вот в этом году фирма Ардалиона Ивановича купила сей замечательный двухэтажный дом с тридцатью восемью помещениями, чтобы впоследствии организовать здесь частный санаторий и заколачивать большие деньги. Дом нуждался в ремонте, дабы за проживание в нем можно было драть три шкуры, но для проведения свадебного пира он подходил как нельзя лучше. Для молодых на втором этаже была устроена спальня с широкой кроватью, для гостей — несколько комнат на первом этаже. Но в большинстве других комнат уже находилось все необходимое для ремонта, кое-где ремонт уже даже начался.

Когда стемнело, мы развлекались стрельбой из ракетницы, пока не исстреляли весь привезенный запас ракет. Потом отвели молодых в их спальню. И Николай Степанович и Лариса Николаевна были пьяноваты, особливо он. Оставив их наедине, мы отправились на берег пруда и разожгли там огромный костер, на котором, когда он прогорит, вознамеревались поджарить поросенка. Цыгане, сидя у костра, играли на гитарах и тихо пели. Глаза у меня слипались и все плыло то вверх, то в стороны. Я жалел, что не прихватил с собой кого-нибудь из своих прежних подружек или не позвал одну новую знакомую, с которой у нас еще ничего пока не было, но после такого дня и ночи вполне могло быть.

— Уметее вы веселиться, Ардалион Иваныч, — приговаривал я, глядя на круглую и глазастую физиономию нашего великого авантюриста и шалуна. — А что вот мы завтра будем делать, а? Может, подпалим под утро всю вашу новоприобретенную усадьбу к чертям свинячьим?

— Мысль хорошая, но вредная, — урезонивал меня Тетка. — Если на ней зациклиться, то и впрямь подпалим.

— А ведь и вправду, давай пустим красного петуха! Зачем нам, людям, иметь много имущества? Мы же русские люди. Наше главное имущество — наша душа, а все остальное надо профукивать, и как можно скорее. Почему, как только Россия начинала жиреть, в ней появлялись то Лжедмитрии, то татары, то Ленины? Чтоб душа не жирела вместе с телом. У других народов душа и тело раздельны, у третьих души вообще нет, а у нас душа и тело слитны.

— Чушь ты какую-то порешь, — сердился Ардалион Иванович. — Как это может быть. Что ж, когда тело умирает, то и душа вместе с ним?

— Чушь, Ардалиоша, чушь! Давай выпьем… А зря мы отдали Ларису Николке, а Николку — Ларисе. Не надо было отдавать. Они должны принадлежать нам всем, а не только друг другу.

Очнулся я от того, что в одну руку мне вставляли горячий, свежепрожаренный на углях, кусок поросятины, а в другую — высокий стакан ледяного белого вина. И я снова ел и пил и молол языком какой-то вздор. Ни вкуса вина, ни вкуса поросенка я не чувствовал, но мне было тоскливо и хорошо.

В другой раз я очнулся на диване в вестибюле прихожей, причем проснулся от собственного храпа. На сей раз мне было очень плохо и очень тоскливо. Я вмиг понял, что должен либо поджечь дом с колоннами, либо немедленно застрелиться. В конце концов, пули, населяющие обойму моего «макара», должны были отпробовать свежей мамонятины еще на лестничной площадке в доме на улице Киото в Киеве. Отчего же не удовлетворить их желания спустя месяц. Я долго тыкался по разным углам, покуда не выбрался наружу. «Фордок» Ардалиона Ивановича стоял у подъезда. На переднем сиденье спал Костя. Этот феноменальный человек мог часами сидеть в машине и ждать своего хозяина и всегда предпочитал спать на переднем сиденье, нежели пойти и лечь по-нормальному, когда есть возможность. Я никогда не видел, чтобы он читал что-нибудь, газету, журнал или книгу, он не интересовался никакими новостями и не знал ничего, кроме автомобиля и пространства его существования, то есть дорог, улиц, перекрестков, городов и разных других населенных пунктов, бензоколонок, станций ремонта и обслуживания, магазинов запчастей и так далее.

Осторожно, чтоб не разбудить Костю, я сунул руку в открытое правое переднее окошко, расстегнул дверцу «бардачка» и вытащил пистолет, который оставил там, когда мы только еще приехали во «Дворец бракосочетаний им. А. И. Тетки». Обычно очень чуткий Костя на сей раз не проснулся. Завладев пистолетом, я вновь рассредоточился и почувствовал себя смертельно пьяным. Шатаясь и хихикая, побрел к пруду.

— Так-так, хи-хи, — бормотал я, — сейчас мы проверим, сейчас мы отведаем карикатурятинки, сейчас мы посмотрим, хе-хе, что там внутри черного-черного пузырька. Ишь ты, в бутылку его запрятали! А бутылочку-то можно легко и прострелить. Пульки есть, пульки есть. Пульки хотят есть.

У пруда я нашел скамейку и сел на нее, ковыряя себе ребра дулом пистолета. Какая-то птичка выпорхнула из кустов и молча пролетела мимо меня.

— Птичка, куда же ты, птичка! — крикнул я ей вдогонку.

Сидя стреляться не хотелось, я лег навзничь и, приставив дуло к сердцу, стал смотреть в высокое, рассветающее небо. Мне отчетливо вспомнились слова Ларисы, когда мы купались с ней в Геллеспонте — никуда не хочется возвращаться, а так лежать и лежать, пока не сойдет кто-то сверху, с небес, и не поманит туда, в ту высь, не больно, не страшно, не холодно, не горячо, не темно, не стыдно, не глупо, подниматься все выше и выше и не оглядываться, не оглядываться вниз, на Землю. Я сам не заметил, как застрелился и ушел из жизни.

Оказалось, что это не так-то просто, и после смерти наступает все та же самая жизнь, что была доселе. Я проснулся от того, что кто-то вытаскивал у меня из руки холодный кусок поросятины. Открыв глаза, я увидел Ларису. Это она извлекала из моей руки, но не поросятину, а пистолет Макарова.

— Птичка, — пробормотал я, — ты уже прилетела?

— Тихо, — сказала она, — все еще спят.

— А который час?

— Не знаю. Скоро будет рассвет. Ты, я вижу, застрелился?

— Как ты догадалась?

— Посмотрел бы на себя в зеркало — настоящий мертвец.

— Хорошо, что после смерти ты первая приходишь ко мне. Ты что, тоже уже умерла?

— Давно уже. Ведь я — Бастшери.

От этого признания я поежился и окончательно очнулся.

— Кто-кто? Ты? Бастшери?

— Ну да, а разве ты до сих пор не догадался?

Она пошла вдоль пруда, держа в руке пистолет, и я испугался — не передастся ли ей мое глупое желание покончить с собой. Но нет, она подошла к прибрежной осоке и легким движением швырнула туда пистолет, недалеко от берега. Я встал и побрел за нею.

— А где Николка? — спросил я и тут только разглядел, что на Ларисе не свадебное платье, а простыня, перетянутая в поясе веревкой, а обнаженные руки высунуты через рваные дыры. Я догнал ее, она молча шла вдоль пруда. — Где Николка? — повторил я свой вопрос.