Стерьо Спассе - Они были не одни

Те, кто зимой добывал уголь, возвращались в Дритас весной. Жены и дети встречали их с радостью и надеждой. Но их кормильцы возвращались оборванные, изможденные, почерневшие, как сам уголь. Позади плелся Терпо и тянул за уздечку своего хромого осла. Самым последним шел Нело. Его семилетний сынишка Тили, едва увидев отца, бросился к нему на шею и, плача, спросил:

— Папа, папа, а где мул? Где мой мулик?

Отец, не отвечая на вопрос, обнял сына, прижал его к груди, вынул из кармана гнилую грушу и отдал ему. Сын взял грушу, но не переставал спрашивать:

— А где мой мулик, папа?

— Мулик остался в Дурресе… Но я куплю тебе другого…

Мальчик бросил на землю грушу и расплакался. И десятилетняя дочка Нело, узнав о пропаже мула, тоже принялась плакать. Тут не выдержал и сам Нело, и слезы покатились по его щекам.

Несмотря на горький опыт предыдущих лет, когда наступал сентябрь, крестьяне все равно отправлялись на отхожий промысел. Их привлекал аванс. А некоторым приходилось наниматься, чтобы отработать прошлогодний долг. Из двенадцати человек, собравшихся нынешней осенью на заработки, шестеро отправлялись впервые, а шестеро шли отрабатывать долг.

Условия, в которых приходилось жить на добыче угля, были самые ужасные. Всю зиму работали под дождем и снегом, а жили в шалашах из дубовых веток, где нельзя было укрыться от ветра, где люди задыхались от дыма костра, разведенного тут же, посреди шалаша. Ни согреться, ни отдохнуть там нельзя было…

В порту Дурреса случалось иногда целыми неделями грузить углем иностранные суда. Это были счастливые дни, потому что можно было поговорить с матросами, которые много плавали по свету и много видели. Особенно запомнились крестьянам Дритаса беседы с высоким остроносым греком и с пожилым болгарином. Хотя тот и другой плохо говорили по-албански, но тем не менее смогли многое рассказать крестьянам о далеких странах.

— Да, таких, как вы и как мы — голодных, раздетых, разутых, — на свете миллионы. Но придет день, и вспыхнет великое пламя, и никому его не загасить!..

Слушая такие речи, крестьяне чувствовали, как в их сердцах нарастает злоба против тех, кто обрек их на эту проклятую жизнь. А возвращаясь к себе в село, измученные и оборванные, они находили какое-то утешение, вспоминая слова матросов: — Вы — не одни. Таких, как вы, на свете миллионы…

И в этом году на зиму одна группа крестьян отправилась в Дуррес, другая — в Горицу. Мужчины, оставшиеся в селе, занялись хозяйством.

Зато у женщин, и в особенности у молодых девушек, оставалось много свободного времени. Часто отправлялись они в лес за хворостом — делать запасы на зиму. Дорогой разговаривали на самые разнообразные темы. С песней поднимались на холмы и с песней спускались, возвращаясь домой с тяжелым грузом на спине. Судачили обо всем и всех: о женихах, свекрах и свекровях; одними гордились, других ругали, над третьими посмеивались.

В прошлые годы в хоре девушек часто звучал прекрасный звонкий голос Василики, но теперь ее не было слышно. Василика больше не ходила за хворостом — его набирал для Ферра пойяк. Подруги решили, что она занята: готовит к свадьбе приданое.

В действительности дело обстояло иначе: отец запретил Василике ходить с девушками за хворостом, опасаясь, что там она может повстречаться с этим сорванцом Петри. Раз Петри нагрубил своему будущему тестю, надо его разлучить с Василикой — пусть не зазнается!

Грустно становилось Василике всякий раз, когда она, сидя у окна за рукоделием или вязанием чулка, видела, как ее подруги с веревками за плечами отправлялись в лес. Они шли веселые, много смеялись. Василика не решалась даже выйти во двор, а только смотрела на них через окно. Слезы появлялись у нее на глазах, и она уходила в чулан, где никто не видел, как она плачет. Перед родителями и гостями она старалась казаться беззаботной и веселой.

Но наступил день, когда затворничество стало ей невмоготу. Отец ее в это время находился в Корче, а мать гостила в соседнем селе у тетки. Остальных домашних она не очень-то боялась и потому, не раздумывая, взяла веревки и присоединилась к веселым подругам, отправлявшимся за хворостом. Раньше лучшей ее подругой была Лена, дочь Ничо; но после того как в прошлом году, в день святого Георгия, Лена вышла замуж, Василика крепко подружилась с Витой, дочкой Ндреко. Очень помогло укреплению их дружбы и то, что брат Виты — Гьика был закадычным другом жениха Василики. Но с тех пор как Петри поссорился с ее отцом, Василика редко виделась с Витой. Узнай отец, что они встречаются, Василике бы несдобровать.

На этот раз она шла вместе с Витой, и обе подруги могли разговаривать, сколько им угодно, могли раскрыть одна перед другой тайны своих сердец. Сделав вид, что им надо вытряхнуть из опингов колючки, подруги незаметно отстали от остальных. И о чем только они не говорили: и о вышитых свадебных рубашках, и о подарках, которые семья невесты должна прислать семье будущего мужа, и о цветах, которыми должна быть украшена всякая приличная свадьба, и о тех их сверстницах, которые с некоторых пор стали задирать нос, и, конечно, больше всего о женихах. Но стоило Вите упомянуть имя Петри, как Василика изменилась в лице, будто ей тяжело слышать имя, которое было для нее самым дорогим.

Вита очень удивилась этому:

— Мне кажется, ты очень переменилась. Едва я назвала имя Петри, как ты сделалась бледнее полотна. Что это значит, скажи мне? Ведь Петри по тебе с ума сходит. Когда бывает у нас и не застает дома Гьику, только и говорит о тебе.

Василика не выдержала и разрыдалась. Не в силах идти дальше, она остановилась на лесной поляне. Подруги сели на камень. Остальные девушки успели уйти далеко вперед и собирали в лесной чаще хворост. Глубокая тишина царила вокруг. Лишь изредка откуда-то издалека доносились звуки пастушеского рожка.

Над девушками простирались ветви дуба с большими красноватыми листьями. Немного поодаль, за поляной, начиналась густая чаща. При первом взгляде на нее казалось, что смотришь на огромный ковер, весь сотканный из разноцветных нитей — от бледно-желтых до ярко-багряных. Это осень так расцветила лес. Несколько ниже поблескивала гладь небольшого лесного озера, едва колеблемая слабым ветерком.

Василика кинула печальный взгляд на озеро, затем перевела его на желто-багряный ковер осеннего леса, закрыла лицо руками и простонала:

— Родной отец хоронит меня заживо, губит меня!

Вита удивилась:

— Отец? Что он тебе сделал?

— У меня рана вот здесь, в самом сердце! — горько продолжала Василика.

Набежал ветер. С деревьев посыпались десятки красных и желтых листьев; они медленно опускались, кружась над головами девушек. Несколько листочков упало им на волосы и на колени. Василика подняла листок, посмотрела на него с глубокой печалью и проговорила: