Стерьо Спассе - Они были не одни

— Эдакие скоты! — выругался начальник жандармерии, входя в кабинет префекта, чтобы сообщить ему о принятых против демонстрантов мерах. Его кошачьи глаза сверкали гордостью победителя; короткая, коренастая фигура словно стала выше. Не дожидаясь предложения префекта, он взял из лежавшей на столе коробки сигару и закурил. Затем с раздражением сказал:

— Никому нельзя верить. Эти прохвосты мусульмане присоединились к грязным гяурам! Что за поганый народ!..

Но префект не слушал его. За все время он так и не сдвинулся с места: все в том же положении, со скрещенными руками и ногами, сидел на диване и в сотый раз задавал себе вопрос:

— Но что же я сообщу в Тирану?..

Как только Гьика переступил порог дома, куда его позвала незнакомая девушка, за ним сразу же захлопнулась дверь. Он взглянул на девушку. Она была высокого роста, большеглазая, с широким лбом и чуть припухлыми губами; длинные волосы достигали ей до плеч. Одета она была в черное платье с белым воротничком — обычная одежда студентки.

— Сюда, сюда, скорее! — с тревогой в голосе сказала она, и лицо ее залилось румянцем. Взглянув на ладонь крестьянина и увидев, что с нее стекает кровь, девушка испуганно вскрикнула: — Ты ранен!

На минуту она растерялась, не зная, чем ему помочь.

— На нас напали жандармы… — начал было рассказывать Гьика, но тут его перебил голос старухи, донесшийся из кухни:

— Что там такое, дочка? Кто к нам пришел?

— Сейчас увидишь.

И девушка провела Гьику на кухню. Старуха, увидев окровавленную руку крестьянина, проговорила:

— Где это тебя так отделали, сынок? Тебе надо идти к врачу, здесь у нас докторов нет.

Девушка нахмурила брови. Гьика закусил губу.

«Старуха-то не из гостеприимных… Но как же я теперь пойду?» — с отчаянием подумал Гьика.

— Пока что он должен остаться здесь, а к доктору пойдет потом, — возразила девушка.

— Видите, в чем дело, матушка… На рынке жандармы разгоняют народ: они бьют нас, мы бьем их, но у них ружья, на ружьях штыки, и… вот сами видите, ранили меня…

Не дав ему договорить, старуха завопила.

— А-а-ай! Там и мой сын! Горе мне, ведь они убьют его!.. Я пойду, а ты перевяжи рану, — обратилась она к девушке и выбежала на улицу.

— Ты тоже принимала участие в демонстрации? — спросил Гьика у девушки.

Ей почему-то не хотелось признаться в этом раненому крестьянину. А ведь и в самом деле она вместе со своими двумя подругами участвовала в демонстрации: они выкрикивали лозунги и пели революционные песни. Но, когда началась свалка и послышались первые выстрелы, она вместе с другими пустилась бежать куда глаза глядят. И все же одно доброе дело ей удалось совершить: спрятать у себя в доме раненого крестьянина.

Между тем кровь из руки незнакомца продолжала сочиться и пол у него под ногами покрылся красными пятнами. Девушка осмотрелась и, очевидно, не найдя здесь того, что ей было нужно, позвала крестьянина и провела его в соседнюю комнату.

Здесь оказалось все необходимое для перевязки, и девушка принялась за дело. Гьика подставил ей ладонь. Рана оказалась глубокой: жандармский штык оставил после себя страшный след. Девушка содрогнулась, взглянув на изуродованную руку, и, вся дрожа, промыла и перевязала рану. Гьика плотно стиснул зубы и сжал в кулак здоровую руку, чтобы не закричать от боли. Вдруг он ощутил острую жажду.

— Прошу тебя, дай мне напиться.

Только теперь девушка догадалась, что гостю следовало бы предложить поесть. Она поставила на огонь джезве [26] Джезве (турец.) — специальный кофейник для приготовления кофе по-турецки. и принесла кружку воды. Пока готовился кофе, она исподлобья рассматривала своего гостя. Ей понравилось лицо молодого крестьянина, такое доброе и благородное, но усталое и изможденное. А как он бедно одет! Сплошные заплаты… Когда она подала кофе, он поблагодарил и заметил:

— Стоило ли готовить для меня кофе? Мы к таким лакомствам не привыкли. Не для нас они!

Девушка села напротив и, улыбаясь, спросила:

— Можешь теперь рассказать, что там с тобой произошло?

— Не во мне дело. Это касается всей Корчи, всех ее жителей, которые вышли требовать хлеба.

Девушка сделала вид, что не понимает, о чем он говорит:

— Требовать хлеба? Как это так?

Сидя у горячего очага с чашкой кофе в руке и слушая мягкий голос хозяйки, Гьика успокоился.

— Неужели ты так ничего и не знаешь? Но вот твоя старушка, кажется, поняла все с первого слова…

— А дело в том, что я… я не здешняя, я сюда приехала из… — и девушка запнулась.

Но Гьика не обратил на это внимания и продолжал:

— Ну, так я тебе расскажу, милая девушка, все как есть. Там, на площади, собрались рабочие, к ним присоединились мы, крестьяне, и стали требовать хлеба, потому что у нас дети мрут от голода. Однако власти, вместо того чтобы дать нам хлеба, начали стрелять в нас из ружей. Вот каково наше правительство, наши власти!

И Гьика продолжал говорить о том, как измываются над крестьянами бей и его кьяхи, начальник общинного управления и инспектор жандармерии, как притесняют здесь, в городе, рабочих… И крестьянам и рабочим приходится одинаково плохо.

В то время как Гьика с такой простотой и вместе с тем с такой впечатляющей силой говорил о страданиях народа, перед глазами девушки возникали картины крестьянских и рабочих восстаний, забастовок, демонстраций, о которых упоминал их учитель на уроках истории. И то, что оставалось неясным на этих уроках, теперь, после слов крестьянина, становилось понятным и бесспорным.

Крестьянин говорил с воодушевлением, и оно передавалось слушательнице.

Эта девушка была студенткой женского института в Тиране, звали ее Анной. Подруги называли ее уменьшительным, ласкательным именем — Аннушка. Родом она была с юга страны, но выросла в Тиране и поэтому считала себя коренной жительницей столицы. Несмотря на безработицу и экономический кризис, положение ее семьи было достаточно прочным: ее отец служил чиновником и неплохо зарабатывал.

Анна приехала в Корчу погостить у своей старшей замужней сестры. Желание повидаться с сестрой и взглянуть на Корчу, где она родилась, заставило Анну пуститься в путь и провести здесь две недели вынужденных каникул, потому что их институт был на это время закрыт из-за эпидемии гриппа.

И сейчас, слушая Гьику, Анна сопоставила две Албании: мир зажиточных людей — с одной стороны, и мир людей, которым суждено только страдать, денно и нощно работать, никогда не имея возможности досыта наесться, мир людей, которые не знают, что такое спокойный сон, — с другой… А люди, принадлежащие к миру богатых, только и знают, что едят и пьют, смеются, развлекаются и совсем не работают!