Жан Лаффит - Весенние ласточки

— Вы бы только посмотрели на него, плакать хочется, не может пережить, что без него будут давить вино. Каждый раз я стараюсь его успокоить, но боюсь, что он не сможет сдержаться на суде. Вы думаете, сегодня вечером много придет народу?

— Мы все придем. И в Бордо поедем, — сказал Сервэ.

Услышав, что Жак знаком с Фурнье, Сидони рассказала о том, как они у нее отдыхали и какая милая молодая жена Луи, впервые попавшая в деревню…

— Вот что, я сейчас зарежу цыпленка, — прервала свои воспоминания Сидони, — и вы с нами поедите.

— Но я тороплюсь, меня ждут больные, — сказал доктор.

— Ничего, у вас больше свободного времени, чем у меня. Подкрепитесь и с новыми силами поедете.

На вырубке Жак застал Пораваля с рабочими. Сосновый лес был уже наполовину выкорчеван, и вокруг пилы возвышались штабеля бревен, приятно пахнувшие смолой.

На митинг пришло много народу. В перерывах между выступлениями толпа скандировала на мотив «на фонари аристократов»: «Освободите Беро! Освободите Беро!»

Жак привел с собой кондитера Кловиса, и они сели в один из первых рядов. Луи Фурнье и Шарль Морен, находившиеся в президиуме, узнали Жака. Луи жестом показал, что пожимает ему руку. Морен приветливо улыбнулся. Пораваль председательствовал, направо от него сидела Сидони в черном платье. Открывая собрание, Пораваль медленно развернул листки с приготовленной речью. Говорил он мало и робко… по-видимому, не привык к публичным выступлениям: «Беро ставят в вину участие в расстреле предателя в сорок четвертом году. Я тогда командовал его батальоном и несу всю ответственность за этот акт, совершенный в соответствии с законами войны и чести…» Слушатели встретили его слова громом аплодисментов. После этого он прочел несколько посланий от людей, выражавших свою солидарность, и письмо депутата Вильнуара, который сообщал, что, к сожалению, не сможет присутствовать на митинге. Он целиком присоединяется к требованию освободить Беро, требованию совершенно справедливому, как он убедился, лично проведя объективное расследование этого дела.

Луи Фурнье, как бывший начальник группы Беро, выступил вслед за Поравалем. Он рассказал, что крестьянин Беро в день высадки союзников в Нормандии, не раздумывая, бросил ферму, жену, сына и ушел к партизанам. Он вел себя, как герой. За расправу с предателем и уничтожение дома гитлеровского пособника теперь его бросили в тюрьму. Убийство предателя — законное дело, и руководители Сопротивления от имени всех партизан отвечают за него. Судить же за то, что была сожжена ферма фашистского прихвостня, возмутительно тем более, что эсэсовцы, участники массового убийства в Орадуре, помилованы…

После Луи Фурнье выступали адвокат от комитета защиты, один из членов Лиги прав человека, городской советник Бержерака, а также представители профсоюзной организации и делегат от бывших фронтовиков.

Шарль Морен взял слово последним.

Жак слушал всех ораторов с большим вниманием, и некоторые выступления его по-настоящему взволновали. В его представлении депутат должен был произнести самую яркую речь. Вначале он был разочарован. Морен говорил медленно, не напрягаясь. Но его голос становился все тверже, все требовательнее: «…будут судить не одного Беро, а все Сопротивление, и те, кто это делает, одновременно создает новый вермахт…» Морен назвал имена нескольких нацистских генералов, которых недавно выпустили на свободу, и после этого прочел внушительный список партизан, находящихся в тюрьмах или под следствием. Зал бурно выразил свое возмущение. «…Нам нет дела до их политических убеждений, — продолжал Морен, — они героически вели партизанскую борьбу, и мы встанем на их защиту. Наш долг — отстаивать интересы Франции, которую снова собираются предать…» Морен обратился к присутствующим с призывом оказывать давление на судей, посылать им петиции, письма протеста, телеграммы и закончил словами: «Вчера, сплотившись, мы организовали Сопротивление, сегодня на этот митинг нас привела единая воля, завтра, если мы сохраним наше единство, мы одержим победу».

Морену горячо аплодировали. Когда он возвращался на свое место, навстречу встал Пораваль и крепко пожал ему руку. Казалось, они сейчас обнимутся. Зал устроил им овацию. Сидони от волнения плакала и вытирала глаза…

После собрания многие подошли к президиуму, чтобы поздороваться и поговорить с депутатом. Он пожимал протянутые руки, улыбаясь, отвечал на вопросы. Маленькая старушка робко сказала:

— Я хотела вам написать, мне полагается пенсия…

Морен терпеливо выслушал ее объяснения и взял документы, которые она ему протянула.

— Хорошо, давайте все это и не волнуйтесь, я займусь вашим делом.

Луи Фурнье осаждали бывшие товарищи по макИ. Радуясь встрече, они весело восклицали:

— Эй, Париго, узнаешь меня?

Наконец освободившись, он подошел к Жаку Одеберу. Потрясенному настроением зала Жаку казалось, что он один из тех, кто лучше других понимает душу народа. Луи отвел Жака в сторону и вынул из кармана письмо. Жак увидел знакомый почерк.

— Заодно я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной. Только пусть это останется между нами. Возможно, я лезу не в свое дело. Скажи, твои намерения по отношению к Жаклине серьезны?

Юноша смутился.

— Какие намерения?

— Ты великолепно знаешь, о чем я говорю. Она тебя ждет. Но если ты к ней не вернешься, скажи ей об этом сразу.

— Неужели она могла это подумать?

— Она-то нет… Вообще бывает и так… Но это с твоей стороны было бы некрасиво…

Жак был так взволнован, что не мог ничего ответить. Луи почувствовал себя неловко.

— Прости, я не хотел тебя обидеть.

— Когда ты уезжаешь?

— Немедленно. Сперва в Перигё, а завтра в Париж.

— Ты обязательно скажи ей, что я вернусь.

Луи хотелось исправить свой бестактный, как он считал, поступок, и он пригласил Жака зайти с ним и его друзьями, которые уже ждали его, в кафе и на прощанье выпить.

— Я пришел с одним служащим отца, он стоит у выхода.

— Ну так что ж, тащи и его с собой.

Их собралось человек пятнадцать в одном из городских кафе. Доктор Сервэ, ни с кем не советуясь, заказал две бутылки монбазияка. Сидони Беро была с ними, доктор обещал отвезти ее домой.

— Вот уж кого не думала встретить! Фашист самый отъявленный, — сказала она, делясь своими впечатлениями о митинге.

— О ком вы? — спросил Сервэ.

— Да о нашем мэре. Он каждое воскресенье ходит в церковь.

Морен сел рядом с Поравалем, и они продолжили разговор, начатый еще на улице.

— Как хотите, но такой человек, как вы, не может допустить, чтобы Германия перевооружилась.

— Надо действовать по принципу Сопротивления и не вмешивать политику.