Анри Волохонский - Роман-покойничек

Вот. И еще: «Пена текла прямо на подушечки с волчьих морд вышагивающих прилично майоров».

И еще: «Ретиарий-пролетарий с серпом, в костюме Сатурна изображал вселенскую мистерию кастрации собственного отца — небесного бога Урана, которая имела место при сотворении мира, тогда как более органичный колхозник-мирмиллон прикидывался просто-напросто Мировым Змеем-Левиафаном, в которого роль входило этот сотворенный мир в конце времен поглотить. Он выступал в натуралистическом образе акулы-молот.» Вот что вы из нас делаете!

— Я… этого не писал, — медленно прошептал я.

— Но именно это у вас написано. Так вы обдумайте мое предложение. Советую обдумать. Ведь чего стоило бы — просто замените центральный символ, и все станет на свои места. Ну, попробуем.

«Поигрывая свадебной хризантемой в зубах, товарищ Сивый шел через Дворцовый мост. Взгляд его задержался на миг на циферблате часов, и тут, обнаружив, что опаздывает на церемонию, Сивый все же не прибавил шагу, а, напротив, запрокинул голову к небу. Солнце, давно клонившееся к западу, к кранам недалекого порта, освещало всеми красками розоватые облака над заливом.

— Не обидится же Роман, если я задержусь попозднее, — пронеслось у него в голове.

Однако он тут же спохватился:

— Все-таки женятся раз в жизни. Надо спешить.

Удачное такси мигом домчало его до всем известного места. Расплатившись с шофером, Сивый вышел из автомобиля и направился к высоким красивым дверям. В просторном зале было пусто».

Это сквернословие Ян Янович читал мне почти искренне, серьезно так, даже добродетельно, по-отечески, только где-то высоко-высоко чуть дребезжала укоризна, что вот приходится вас тут всяких учить, а все так просто, и чего сами люди понять не могут? Но еще выше над этой укоризной и фальшивыми соболезнованиями исчезал обертон полувнятного издевательства. Я почувствовал, как все флегмы во мне закипают.

— Да что вы, Ян Янович! Менять — так менять! — и тут я выпалил, не переводя дыхания:

— Воскрешали Родриго Романовича Владимирцева.

Над телом пациента, укрытым белыми пуховыми простынями, склонились седые, как лунь, головы десятка врачей, чужая синтетическая кровь мерно булькала в аппарате, готовая влиться в исправленные вены нашего героя, тулово которого неузнаваемо переменилось под ножами тренированных патологоанатомов. Все лишнее было начисто удалено, все нужное — где можно, — возобновлено, где нельзя — заменено ловкими суррогатами. Прежде всего, желваки союзных республик были раскиданы по самостоятельным банкам со специальными питательными средами, поддерживавшими культуры этих полезных только самим себе, но вредных общему организму тканей. Сибирская пельмень печени плавала в ледовитом тазу в мутном соку собственных выделений. Вместо нее в спину ответчика была встроена и со всех сторон обложена импортной ватой керосиновая воронка. Северное плечо было запаковано для отправки в дружественную Финляндию, южное — в нейтральную Турцию. Заметно было, что распоряжается некто весьма рассудительный.

То, что еще оставалось от больного, было перекроено с основательной тщательностью по всем уложениям истины, справедливости и красоты. В его законченных пропорциях преобладало золотое сечение, спокойные черты светлобородого лица изображали честность и прямой добрый нрав. Пограничные знаки — подарок американских общин — были из литого нафталина, вообще же, строительными материалами теперь служило пропитанное дерево, недорогой естественного цвета бетон и малиновый пластик в ярких сочетаниях со вкусом.

Сам Владимирцев сидел на высоком стуле или столе резного дуба и благодушно взирал на толпящееся у крыльца полноправное население. С заднего двора доносился пронзительный визг: там резали правду-матку. Визг, правда, шел не от нее, а от плохо направленной пилы.

— В вашей идиллии недостает международного восторга, — вдруг сказал Ян Янович. — Разрешите добавить:

«Обособившиеся нации рассылали по всей планете темпераментные ансамбли песни и пляски, однако связи не ограничивались обменом впечатлениями от нарядов, вышивок, плетений и расписных ложек. Был создан интернациональный умственный центр…

„Но, — подхватил я, — это был центр лишь по названию, а фактически, то была целая сеть, охватывающая, примерно, треть планеты, сеть, состоящая из научно-исследовательских организмов, где бок о бок трудились над животрепещущими проблемами…“

„Дети разных народов и рас…“ — пробормотал Ян. „и даже конфессий…“ — пробомотал я, — которые перестали отныне служить шовинистическому превозношению этно-социальных групп, а сделались простыми отличительными значками…»

«… наподобие римских орлов…»

«… и входили в виде архаизированных декоративных деталей в национально-государственные гербы…» «… замкнувшихся в своем узкоплеменном альтруизме…»

«… и распахнувшихся во всечеловеческом эгоцентризме…»

«… великих и малых, и белых, и желтых, и черных народов…»

«… и розовых просвещенных сословий…»

«… посылавших своих наиболее талантливых представителей в научно-исследовательские центры, целая сеть

которых, раскинувшаяся на добрую треть планеты, снабжала остальные две трети плодотворными идеями…»

«… воплощение которых поддерживало экологическое равновесие на земле, в небесах и на море…»

«… что позволяло наиболее одаренным представителям проводить там воскресные дни, окончания недель и месячные отпуска для восстановления умственных сил ради продолжения их общеполезного растрачивания…»

— Ну как? Пойдет? — выкрикнул Ян Янович и навалился на меня внутренним взором.

Холодная щемящая мгла перла из его зениц, она чернела, давила, исчезала и поглощала. За бледными плоскими зеркалами его кружков простиралась ель ритмической бес-граничности, мглистая мохнатая бездна. Там стояло Ничто. Бескачественное, бесцветное, бессловесное, уходящее туда, где со звоном, рыча, оборачивалось его последнее имя: Варуна — Ворона — Нирвана. Редко-редко его пересекали неразличимые точки звезд, слабые комки туманностей, медлительные звезды планет, комет, спутников — вся редкопляшущая воздушная самопроизвольная тварь нерасторопно отщелкивала какие-то огромные неподвижные промежутки опустошения. Липкая тьма засасывала и, обволакивая, целовала. Я почувствовал себя космонавтом.

— Ну, что — пойдет?

Тварь задвигалась резче и чаще. Я думал, что это я иронизирую, а пели-то мы — дуэтом. Ян был положительно неуязвим. А теперь вот он многозначительно пялит на меня пустые бельма и изволь ему, пожалуйста, отвечать — пойдет или не пойдет.

Эх, оседлать бы мне Ян Яновича немедля верхом да в шенкеля, да рысистым галопом, да в крылышки, в суставы ему в шарикоподшипники керосинчику бы — чтобы не скрипели на поворотах, чтоб паря хлябь туч, чтоб с овчинку, как честному, наконец, гражданину на лояльнейшем транспортном средстве! Засупонить бы мне Яна Яныча! Ух! Мы бы с ним! Залетали б! Какие засверкали бы нам увлекательные сюжеты! Какие распахнулись бы горизонты! Лети, лети, куда пожелаешь. И не нужен мне ваш берег турецкий, а проливы и так будут наши!