Анри Волохонский - Роман-покойничек

— А почему вы решили, что именно вылеплен? В тексте сказано: «образовал» и «вдунул», а про то, были ли приемы, с помощью которых Бог его образовал, от ремесла гончарного или какого другого, — о том Писание молчит. Но я думаю, что это была металлургия. Меня убеждает весь символический контекст. Прежде всего, самое имя — Адам. Оно означает красный цвет земли, который ей придают окислы железа, и земля тоже называется «адама» — красная. Ведь окислы металлов издавна именовались «землями», в любом алхимическом трактате такое можно найти. Когда блестящее пламя проникает в землю, оно отдает ей свой блеск, и земля восстанавливается огнем в блестящие капли металла. Это сияние, благодаря которому металл становится пригодным для изготовления зеркал, есть отражение в металле свойств того самого пламени, которое извело его из земли. И творение приобретает способность изображать Творца и внешностью, и способностью к сходным деяниям, что и уподобляется словами: «образ и подобие». Блеск зеркала в человеке — это принцип личности. Смерть представляет обратный процесс окисления металла, превращение его в прах — часто цветной, а в случае железа — рыжий — порошок. Напротив, деторождение движением материальных видимостей подобно восстановлению руды, рыжей земли. Ибо тепло женского естества изводит из естества мужского блестящее подобие мелких сфер расплавленного металла, возникающего от красной земли при особенном нагреве. Каждая такая малая сфера в своем блеске носит образ Создателя, дутье же — необходимый момент черной металлургии, отчего в тексте сказано: «вдунул».

— Но чем же мы в таком случае отличаемся от животных, у которых все происходит очень похоже?…

— К Рыжову подбираются. К фамилии. К семье его. К роду человеческому, — печально прокомментировал Ян.

Раздался новый щелчок, картина перескочила, но, судя по развитию речей, тема рода человеческого не очень продвинулась.

— Объяснение дарвинизма бессмысленно искать в нем самом, потому что, если бы в нем самом заключалась его причина, его, с точки зрения Спинозы, следовало бы назвать самопричиной, а поскольку самопричина или субстанция необходимо одна, то пришлось бы признать за таковую дарвинизм и думать, что весь мир сотворен дарвинизмом из дарвинизма и что все, что есть, суть только модусы дарвинизма, что нелепо. Это так — с точки зрения Спинозы. Мы привлекаем посторонний критерий. Но это несправедливо лишь на первый взгляд, ведь с точки зрения Дарвина — Спиноза произошел от обезьяны. Поэтому привлечение мыслей Спинозы для уяснения отсутствия самообоснованности дарвинизма нисколько не шовинистично, но лишь сохраняет равновесие в вещах. По мнению Спинозы, дарвинизм не произошел от самого себя. Спиноза намного осторожней Дарвина. Дарвин говорит:

— Спиноза имеет своим предком кого-то похожего на обезьяну.

Спиноза вежливо возражает:

— А Дарвин имеет своим предком кого угодно, но только не самого себя. То есть непохожего на обезьяну! Да вы посмотрите на его портрет! Особенно где в профиль!

Глупо резонерствовать, что возникло раньше — сходство с обезьяной или мысль о том, что это сходство есть результат происхождения от общего предка как самого ученого, так и современной ему обезьяны, а что — позже. Нельзя исключить и того, что мысль ученого заставляла его искать сходства в отражении за туалетным столиком, которое постепенно, через телодвижения мягких тканей лица, а затем и костей довело его образ до полного обезьяноподобия. Во всяком случае, это сходство как в телесном, так и в умственном повороте не взошло само из себя. Разумно было бы найти некую метатеорию, которая объясняла бы возникновение подобных частных теорий, однако у нас нет в распоряжении такой кардинальной теории. У нас есть, правда, психоанализ и этнография. Отсюда можно думать, что Дарвиным двигало некое чувство к отцу или, скорее, к деду, которого он хотел поэтому заменить в своем воображении обезьяной. Отец его был человек мало чем примечательный, зато дед зоолога сам был и ученый, и поэт одновременно. Все в семье находились под его властным обаянием. Ребенком Чарльз постоянно слышал звучные дифирамбы знаменитому прародителю, но не мог сочетать в уме образ чего-то большого, страшного и волосатого, какими обыкновенно видят своих дедов маленькие мальчики, с этими восхвалениями. У него выросло желание объединить достохвальное, но абстрактное величие общего превозносимого предка с конкретным впечатлением от эмпирического деда. Сюда нужно прибавить еще и желание на этого деда походить. Желание, сознательно направленное на сферы общедоступных успехов в приобретении знаний и сочинительстве, но бессознательно оно двигалось в область телесного подражания, совершенствования мимических дарований. Огромной удачей Дарвина как личности нужно признать то, что он натолкнулся именно на обезьяну — существо, которое воплощает в себе необходимое единство предмета и метода. Цель — подражание, обезьяничанье здесь является вместе и средством, поскольку достигается тем же обезьяничаньем. Чтоб научиться походить на обезьяну, нужно всего лишь действительно на нее походить. Поэтому достаточно было первой же успешной гримасы перед зеркалом, чтобы лик волосатого пращура вынырнул из бездны забвения и утвердил себя в неокрепшей памяти юного натуралиста, который таким образом решил собственные психологические проблемы, но снабдил изжитыми комплексами все остальное человечество: ведь не у каждого был такой дед, как у маленького Чарли.

Здесь полное равновесие. Тело Фрейда образуется по форме личности Дарвина — личность Дарвина формируется по модели Фрейда. Можно только пожелать, чтобы все другие научные теории были столь же совершенны и также мало теряли от соединения одной с другой. И особенно жалко, что некоторые щепетильные соображения мешают мне объявить психоанализ этнографическим фактом. Хотя сам его учредитель щедро обращался к народной памяти, здесь все так зыбко, что решительно не на что опереться. Но вот дарвинизм, конечно, — простое обобщение чисто этнографической категории тотемизма. В те времена, когда сознание человечества было раздроблено на части, каждое племя бытовало в единении с каким-либо животным или растительным «тотемом». Когда мысль о равноценности народов стала пронизывать лучшие умы в девятнадцатом веке, — серьезнейшие изменения в кругу тотемических образов должны были тому соответствовать — все тотемы, кроме одного, обезьяны, исчезли, и человечество вновь объединилось под этим единственным идеологическим реликтом. Ничего нет легче, как проповедовать дарвинизм отсталым племенам. Они такие вещи схватывают прямо на лету.