Ивайло Петров - Нонкина любовь

— А где же, молодая, где? — послышались голоса. — Пусть спляшет рученицу со свекром!

— Верно-о!

— Привести ее.

— Здесь она, здесь.

— Ну, ну, молодая, не ломайся!

Нонка стеснялась плясать одна, пряталась за спинами гостей, но, когда все начали ее упрашивать, вышла на середину комнаты, встала против свекра и начала танцевать. Все окружили ее, покрикивали, хлопали в ладоши, хвалили ее пляску, а женщины шептали:

— Ух ты, просто до земли не дотрагивается!

Пинтез был на седьмом небе от счастья. Милая детская улыбка озаряла его лицо. Он смотрел на сноху влажными от слез глазами и приговаривал:

— Дай тебе бог здоровья, сношенька, цвети у меня в доме, как роза!

После рученицы Нонка поцеловала ему руку. Он склонил к ней свою седую голову и сказал:

— Сношенька, дарю тебе на счастье телочку.

И дед Ламби вскочил, будто ему было двадцать лет.

— Целуй руку, Нона! От меня тебе поросеночек. Так-то. Я от Пинтеза отставать не стану.

Тут посыпались подарки. Поднялся с другого конца стола и Марко Велков, председатель кооператива, позвенел вилкой по тарелке, как на собрании, и шум затих. Его тоже никогда еще не видели навеселе, поэтому, как начал он заикаться, все засмеялись, засмеялся и он сам.

— Весело мне, товарищи… Ну, одним словом, правление кооператива дарит молодым кухонный стол.

Нонкины подруги отошли в сторонку и то перешептывались, то смеялись, перебрасывая с рук на руки какой-то пакет. Наконец, Раче взяла его и выступила вперед.

— Молодые, идите-ка сюда! Вот еще один подарок от нас.

Нонка и Петр остановились против нее. Раче начала медленно развязывать руками и зубами веревочку, которой был связан пакет. Развернула газету, под ней оказалась вторая, третья, четвертая… Всем было так интересно, что даже снаружи, у дверей, столпились люди посмотреть, что же она подарит молодым.

— Ишь ты, конца нет этим газетам! — кричали более нетерпеливые.

— Да это, кажется, просто шутка, — говорили другие.

Когда Раче развернула последнюю газету, в руках у нее оказалась маленькая голая куколка. Радостный многоголосый крик раздался со всех сторон.

Немного погодя вошел Яцо в вывернутом наизнанку пиджаке, с лицом, размалеванным, как у клоуна, и начал показывать фокусы. У одного он вынимал из кармана ножик, у другого — папироску из уха и, выпуча глаза, каждому говорил что-нибудь не своим голосом. Потом взял газету, свернул фунтиком, зажег верхний конец, а нижний прикрепил к подбородку. Размахивая руками, чтобы освободить себе место, он присел на корточки, а потом постепенно лег на спину. Полежал так несколько минут, встал и только когда фунтик сгорел почти до конца, он задул его и под одобрительные возгласы гостей стал кланяться во все стороны.

— А теперь слушайте! Петковица будет петь! — закричали женщины, сидевшие в углу.

Петковица, сноха дяди Коли, повторяла, смущенно потупившись:

— Да не умею я петь, пускай кто другой…

Будто мы тебя не слушали! Поешь, как соловей! — уговаривали ее женщины.

— Давай «Русанкину»!

— Пускай споет «Сватал Караджа Гергину!»

— Да забыла я их, сестрица Ивана, — сказала Петковица, посмеиваясь застенчиво в кулачок, но то и дело откашливалась, чтобы прочистить горло. Это было признаком того, что она споет, если ее попросят еще немного. Все приготовились слушать, но она не начинала. Дядя Коля, молчавший до сих пор, тяжело повернулся к снохе и среди общей тишины сказал спокойно, но с гордостью:

— Ну, спой, сношенька, спой! Это, как ее, Богданову.

Петковица густо покраснела, отняла руку ото рта, уставилась в одну точку, вздохнула и запела:

Голос ее залился, нежный и пленительный, затрепетал на высоких нотах, потом перешел на низы, и после нескольких задорных коленец песня снова полилась плавно и грустно.

Дядя Коля, со слезами на глазах, молча качал головой и вздыхал так тяжело, будто его что-то душило. Пинтез, глубоко задумавшись, потупился, а дед Ламби бормотал сквозь слезы:

— Ах ты, крепость строить из человечьих голов!

— Капиталист, живодер! — пробубнил Иван Гатев, партийный секретарь. — Народной кровью…

— Молчи, послушаем что дальше! — прикрикнула на него одна старуха, и опять уставилась прямо в рот Петковице.

Но можно ли слушать спокойно эту страшную песню! Богдан надумал отрубить голову молодому воеводе Радану. Посылает он жену в горы, чтобы позвала она своего брата Радана выпить с ним вина и крепкой ракии [10] Ракия — болгарская водка. . Радан колеблется, а сестра его успокаивает:

Радан склоняется на ее уговоры и сходит с гор. Богдан запирается с ним в своем дворце и угощает. «Съели быка целого, выпили полную бочку вина». Теперь все обратились в слух. Кто, как сидел, так и замер. Недокуренные папиросы давно погасли в пепельницах. Синеватые облака дыма тихо плавали над головами приумолкших гостей. А Богдан-чорбаджия уже встает от трапезы и берется за нож, хочет убить Радана. Песня оборвалась. Люди, сидевшие понурив головы, обернулись к Петковице.

— Что же дальше? Убивает он его?

Она рассмеялась, перевела дыхание и тряхнула головою:

Глубокий вздох облегчения вырвался у всех, Гости подняли недопитые стаканы, стали чокаться, но все еще оставались во власти песни, потрясенные страшным видением крепости из гайдуцких голов, и сердца у них больно сжимались.

— Эй, гайдарь, заснул ты что ли? Песни песнями, а ты жарь нашу рученицу! — вскрикнул Яцо и собрался пуститься в пляс.

Гайдарь словно только этого и ждал. Гайда запыхтела, загудела, и тут же раздались дробные, задорные звуки рученицы, сразу развеселившие гостей. Яцо снял пиджак, засучил рукава и осмотрелся:

— Кто хочет?

Дед Ламби подошел к нему и оттолкнул его:

— Ты, парень, потом попляшешь! — и, изогнувшись, позвал: — Пинтез, вставай!

— А ну-ка! — кричали все и смотрели на Пинтеза, не веря, чтобы он пошел плясать. Пинтез только молча улыбался.

— Ах ты, такой-сякой Пинтез! Я сноху тебе дал, от сердца ее оторвал, ведь так. Не выйдешь плясать — умру, а с места не сойду! И в доказательство этого дед Ламби со всего размаху ударил оземь своей мохнатой шапкой.