Ивайло Петров - Нонкина любовь

— Все рожают, родишь и ты! — успокаивал ее дед Ламби, поглаживая по спине. Потом поглядывал на дощечку над боксом с надписью: опорос десятого декабря, и говорил себе: — Остается еще два дня.

Под вечер Нонка отправилась в село. По белой глади снега медленно ползли ночные тени и, как черные караваны, утомленные после долгого, неведомого пути, ложились в ложбинки. Пустынная угнетающая тишина стояла над полем. Солнце еще не зашло. Две тучи, как две громадные, золотистые по краям скалы, скрывали его лик. Нонка шла по одинокой стежке, понурив голову, подавленная и огорченная. Ее неотступно мучила упорная мысль, что между нею и Петром возникла какая-то темная и страшная пустота, которая омрачит их счастье.

Солнце пробилось сквозь тучи, и ей показалось, что оно прищурив один глаз, улыбается и дразнит этот серый, хмурый вечер. Эта задорная улыбка солнца напомнила ей детские годы. Играют они во дворе с братом Петко, поссорятся из-за чего-нибудь, он погонится за ней, а она бросится к дому, вбежит в комнату, задвинет засов и, очутившись в безопасности, начинает хорохориться. Потом приоткроет дверь, увидит его нахмуренное лицо и, чтобы разозлить еще больше, скорчит рожицу и покажет язык… Милые воспоминания детства немного успокоили ее душу. «Какая я стала глупая в последние дни! — сказала она себе. — Думаю все о плохом. Ведь я же счастлива, что же мне еще нужно! — повторяла Нонка и смотрела вокруг просиявшими глазами. — Вот как хорошо, какой тихий и теплый вечер, как задорно ухмыляется солнце из-за облаков, а ночь не может за ним угнаться. Только протянет руку, а оно уж и спряталось!..»

Нонка вошла во двор и, запыхавшись, поднялась по лестнице. Открыла дверь и еще с порога встретилась с холодным взглядом свекрови. — Мы уж думали, что ты совсем не явишься, останешься на ферме. Петр прошел мимо нее, вышел во двор, вернулся немного погодя и сказал:

— Собирайте на стол, я голодный.

— Отца не будем ждать? — спросила Нонка.

— Он поел и ушел, — ответила свекровь и стала раскладывать по тарелкам.

Сели за стол и начали молча есть. Петр то и дело придирался к чему-нибудь: кушанье недосолено, хлеб черствый.

— Ну, я лучше не умею, — обиженно ворчала Пинтезиха. — Не нравится тебе мое кушанье, что ж, у тебя жена есть…

Нонка ела через силу. Каждый кусок, твердый как камень, застревал в горле. «Какие холодные люди! — подумала она опять. — Если бы я была у матери с отцом, как бы они меня расспрашивали о работе, радовались бы на меня!» И она представила себе: возвращается к ним с фермы и с самого порога ее охватывает теплота и уют отчего дома. Мать трогает ее руки, приговаривает: «Ох, доченька, не замерзла ли ты?» — и усаживает ее у печки. Отец лежит на лавке, лаская ее взглядом, курит и поглаживает свои твердые, поседевшие волосы. Приходят и брат с женой, а Коленце бросается ей на шею. Как вокруг гостьи, суетятся около нее и наперебой расспрашивают: «Нона, как день, прошел, не голодна ли, Нона то, Нона се». А после ужина отец снова ложится на лавку закуривает и говорит: «Ну-ка, сношенька, спой что-нибудь. Поели, теперь и песню не грех послушать. Вот эту, про Стояна гайдука давно не пела!» Петковица запоет, а он хоть и улыбается, а на глазах — слезы. Покачивает головой, потом вдруг как гикнет и рассмешит всех. Милый отчий дом!..

После ужина Петр сразу пошел в свою комнату. Нонка убрала со стола и принялась мыть посуду, но свекровь молча оттолкнула ее, засучила рукава и сказала:

— Иди отдохни!

— Мама, я вымою.

— Говорю, иди отдохни! — сурово повторила Пинтезиха и наклонилась над тарелками.

Нонка поспешила отойти, будто ее окатили холодной водой, сняла с вешалки шаль, прижала ее к груди и вышла на крыльцо. Облокотившись на парапет, она долго всматривалась в густую темноту двора и сада. Скрипнула калитка и послышался кашель свекра. Нонка вздрогнула, бросилась в сени и, все так же прижимая платок к груди, вошла к Петру. Он стоял посреди комнаты. Увидев Нонку, повернулся к шкафу и начал быстро рыться в ящике, будто искал что-то очень нужное. Нервно перерывая разные мелочи, он толкнул глиняную вазу, и она упала на пол.

— Вот неприятность! Как это я опрокинул ее! — процедил он сквозь зубы и наклонился подобрать черепки.

— Ничего, купим другую.

— Красивая она была.

— Красивая, — повторила Нонка.

Оба сознавали, что эта несчастная ваза сейчас их совсем не интересует, но продолжали говорить о ней, прикладывая кусочки один к другому, осматривая ее.

— Мы ее купили на ярмарке в Сеново, помнишь?

— Помню. Продавец запрашивал десять левов, а я давал восемь.

— Потом ты подарил ее мне.

— А нельзя ли ее склеить?

— Нет, куда там.

Легли спать и все говорили о вазе, вспоминали, как купили ее на ярмарке, как несли в село, стараясь не разбить. Наконец, когда уже нечего было вспоминать, умолкли. Оба чувствовали, что в этом молчании было что-то натянутое и мучительное. Вдруг Петр сказал, закинув руки за голову:

— С завтрашнего дня ты не будешь работать на ферме. Хватит!

Он ожидал, что Нонка начнет возражать, как в другие разы, но она молчала.

— Значит… с завтрашнего дня будешь сидеть дома.

Нонка приподнялась с подушки и села на кровати.

— Петя, давай поговорим еще раз, — сказала она взволнованно. — Обдумай хорошенько перед тем, как решать.

— Думал уже, — прохрипел Петр каким-то сухим голосом. — Пойми, мне не то обидно, что ты работаешь на ферме. Я не привык стыдиться труда. Но не хочу, чтобы моя жена каждый день ходила одна так далеко по полю в снег и дождь.

Когда служил в армии, побывал я во многих местах Болгарии. На полях, куда ни взглянешь, все женщины работают. Войдешь в трамвай — женщина ведет. Видал я женщин и шоферов и комбайнерок. В прошлом году случилось мне быть в городе. Выпал первый снежок. Было холодно, замерз я в телеге. Смотрю: на дороге стоит трактор, а возле него молодая девушка, ну, лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Вся в масле, урод-уродом, окоченела от холода. Темнеет уже, а она дрожит одна среди поля. Остановил я телегу, спрашиваю: «Ты что стоишь здесь, девушка?» — «Поломалась, говорит, какая-то часть, помощник поехал за ней в город и еще не вернулся». — «Влезай, говорю, на телегу, довезу до ближайшего села, а то замерзнешь!» — «Не могу бросить на дороге машину», говорит, а сама плачет! До сих пор не могу забыть ее, как вспомню — жалость берет! А в городе — в ресторанах, парикмахерских, магазинах — в тепле и уюте все мужчины работают. Какими женами, матерями будут эти девушки?

— Что ж, времена теперь такие, каждый должен работать.

— Да ведь и не только это. Многое делается по команде. В позапрошлом году собирает нас однажды партийный секретарь и говорит: «Надо хоть одну женщину бригадиром назначить». — «Почему?» — «А потому, говорит, что в околийском комитете партии упрекают, что не даем дорогу женщине». Помнишь назначили Минку Караиванову, измучили женщину, измучила она людей в бригаде, только когда все окончательно перепутала, сняли с должности. Потом назначили Ганку. С ней та же история. И все это за счет кооператива, лишь бы дать дорогу женщине, лишь бы сказать, вот де, и у нас женщина равноправный член социалистического общества, ее у нас не унижают. А разве для женщины не унижение работать на тракторе, комбайне и не знаю еще, право, на чем, потерять женственность, погубить красоту, да к тому же еще и рожать и растить детей.