Августо Кури - Покупатели мечты

Продавец Грез попросил, чтобы слушатели погрузились в прошлое и задумались над пятью самыми печальными эпизодами из собственной жизни по нисходящей по уровню страдания, от большего к меньшему. Еще он попросил, чтобы мы проанализировали мосты, которые мы возвели или должны были возвести между этими и другими эпизодами нашей истории.

Целый час мы провели в молчании, чтобы каждый чувствовал себя максимально расслабленным в поисках печальных событий, которые произошли с ним. Некоторые сидели на скамейках, другие продолжали стоять. Это было великолепно.

После этого упражнения появилась бомба. Учитель велел нам сесть в круг и попросил, если кто-нибудь из нас чувствовал себя непринужденно, описать эти пять эпизодов и прокомментировать хотя бы один. Он хотел поговорить о мостах, которые мы сделали или должны были сделать за это время. И подчеркнул:

— Не говорите, если вы не чувствуете себя комфортно.

Я подумал, что никто не откроется. Мы все были изначально заторможены. Я посмотрел на Бартоломеу и Барнабе и взглядом подбодрил их в надежде, что они заговорят. Освежая мою память, они сказали то, что уже говорили. Они напомнили мне эпизод о щенке Террористе и собаке, которую звали Призрак. «Эти двое уже в нескольких километрах перед нами», — подумал я.

После двух долгих минут, как бы невероятно это ни выглядело, Эдсон открыл рот и удивил нас. Человек, который любил творить чудеса, чтобы выдвинуться, опустился на более низкий уровень человеческого состояния. Он провел инвентаризацию своих печалей и сделал заявление, которое он никогда никому не делал, кроме Бога. Он говорил о пяти наиболее тягостных эпизодах своей жизни по убывающей — от более к менее печальным. Я никогда не представлял себе, что кто-нибудь, облегчая свою душу, может быть таким прозрачным.

— Первое испытал сексуальное насилие в детстве; второе — потерял в юности мать; третье — был унижен на работе; четвертое — мой отец избил меня, когда мне было тринадцать лет; пятое — я потерял своего лучшего друга, умершего от рака в пятнадцать лет.

Эта шкала страданий показала, что сексуальное насилие было более печальным, чем потеря собственной матери. Боль от потери матери была неописуемой, но боль от сексуального насилия была почти непреодолимой, по крайней мере, для Эдсона. Последовательность также показывала, что для него публичное унижение было болезненнее, чем потеря лучшего друга, умершего от рака. Публичное унижение вызвало надлом в его личности. Возможно, поэтому он всегда хочет выдвинуться. Потом он стал говорить о наиболее значительном эпизоде, о мостах, которые он построил, и о тех, которые он должен был разработать. Он был необычайного ума.

— Я узнал, что насиловать ребенка — это преступление, которое разрушает весну нашей жизни. Я узнал, что среди лиц, вызывающих доверие и ставших послушными, могут прятаться психопаты, лишенные человеческого лица; они не думают о последствиях своего поведения, а только хотят насытить свои инстинкты.

Не вдаваясь в подробности, Эдсон заметил, что до насилия он был открытым, свободным и общительным, но после этих эпизодов, которых было больше одного, он утратил спонтанность, общительность, он замкнулся. Он превратился в излишне запуганного человека с поникшей головой. Он чувствовал себя дискриминированным, изгоем, ничтожным. Он рос с гневом на родителей за то, что они его не защитили. Он никогда не принимал ни их объятия, ни их ласку. Он вырос с ненавистью к своему обидчику. Он ежедневно мечтал задушить или сбросить его в пропасть. Через общение с Богом он нашел механизмы толерантности и тормоз для обуздания своих инстинктов. Он заметил:

— Но, к сожалению, я не построил моста диалога. Сначала я замолчал из-за шантажа психопата. Потом я молчал из-за стыда перед обществом. Ну а затем я молчал, потому что считал, что сумел превзойти свой конфликт, но отрицал то, что некоторые из его корней оставались активными в моей личности.

Эдсон еще коснулся мостов, которые он сооружает в настоящее время. Он сказал, что, будучи с Учителем, он начал замечать, что помимо сексуальной есть и другие формы насилия над личностью, как, например, шантаж или давление, используемые для того, чтобы заставить человека принять наши идеи и истины.

Некоторые интеллектуалы также совершают насилие такого типа, размышлял я. Они прибегают к насилию над умом тех, кто им противоречит и зависит от них. Я — интеллектуал-социалист и предположительно гуманист, но теперь я вижу, к моему ужасу, что в моем интеллекте есть зверь, алчущий пожирать незащищенные умы, которые мне противоречат.

Эдсон завершил свои знаменитые откровения, сказав:

— Я надеюсь все больше и больше понять различия между выставлением напоказ и внушением наших мыслей.

Жаль, что я никогда не просил, чтобы мои ученики произвели инвентаризацию своих жизней. Ясно, что им бы не потребовалось рассказывать Об этом при всех, но сегодня я думаю, что, если бы они хоть чуть-чуть научились быть старателями в своей психике, у них было бы меньше шансов быть рабами своих конфликтов.

История Эдсона сильно тронула меня. Я считал его шантажистом, эгоцентриком, верующим растратчиком. Мне стыдно за мою поверхностность. Я его не знал, хотя мы уже несколько месяцев спали в одном «приюте». Теперь я понимаю, что за страстным желанием находиться на всеобщем обозрении скрывалась его жизненная потребность быть воспринятым. Я лучше, чем он? Ненамного. Мой авторитаризм в лекционной аудитории был отражением моей болезненной потребности быть принятым обществом. За любым авторитарным человеком скрывается ребенок, желающий поразвлечься.

Мы похлопали в ладоши Эдсону за смелость, с которой он рассказал нам свою историю, и за мосты, которые он воздвиг.

Моника сошла со своего места и долго стояла, обнимая его.

— Вы супер! — воскликнула она. — Я верю в чудеса. В особенности в чудеса дружбы. Те, кто имеет друзей, обладают сокровищем.

Мэр и Краснобай, стоявшие сзади, запели и стали мило подшучивать над ним. И воспользовались этим, чтобы задеть меня.

— Эдсон — хороший товарищ! Эдсон — хороший товарищ. Такой же нудный, как Юлий Цеза-а-а-арь! Никто не может этого отрицать.

Саломау должен был говорить вторым о своей инвентаризации. Хотя у него были рецидивы, его тик и ипохондрия уменьшались по мере того, как он общался с этим странным человеком, который продавал грезы, и с этой непривычной группой эксцентриков. Но, говоря о себе, он обострил свое навязчивое поведение. Он начал открывать и закрывать рот по нескольку раз и класть руку на грудь, чтобы убедиться, что его сердце бьется. Саломау провел инвентаризацию своих пяти главных драм, которые он сознательно разместил в таком порядке: