Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

— Ладно, проехали. Что было дальше?

— Бабуля вышла подышать, Мария Константиновна. Я ручкой ей махнул, пригласил на скамеечку присесть. Присела. Поговорили. Ей ведь поговорить-то и не с кем. В этом доме она чужая, с Элеонорой какой может быть разговор… Она и рассказала мне про похищение, про дачу, про деньги… В это же утро Элеонора якобы в какую-то урну их затолкала… И похитители вроде бы уже через час звонили, деньги, мол, получены, девочку к вечеру получите… А чего им не позвонить, свои же люди, приятели Элеоноры… С любовником ее не встречался?

— Боже, — простонал Зайцев. — А про любовника тебе откуда известно?

— Когда я в спальню заглянул, помнишь, она сама предложила… Там на полу две пары шлепенцев… Одна пара поменьше, стоптанная, а другая побольше, поновее… Ясно, что мужик недавно завелся… Ценит она его, обхаживает… Не он ли и звонил, грозя девочку по частям высылать… Ты бы поговорил с ним, а?

— Поговорю. А к кому она с сумочкой через двор бегала?

— И об этом Маша сказала… Подружка у нее в соседнем подъезде живет, на восьмом этаже… Квартира восемьдесят четвертая… Когда я вас с Марией Константиновной оставил ненадолго, я в эту самую квартиру и направился.

— Превысил полномочия, — суховато заметил Зайцев.

— Уж очень хотелось порадовать тебя, капитан. Да и Маша вся истерзалась… Прости великодушно.

— Ладно… Позвонил в дверь, дальше?

— Мне тут же и открыли. На пороге красивая женщина, молодая, между прочим. Щечки румяные, губки алые, глазки чистые, врать не умеет. Настенькой зовут. В богопротивном деле отказать любимой подруге Эле не смогла. Я представился. Из полиции, дескать, пропуск свой в твое общежитие показал… Она растерялась, решила, что это удостоверение уголовного розыска… Я сказал, что обман раскрылся, заведено дело, завтра ей на допрос к девяти к капитану Зайцеву…

— Кошмар какой-то! — вскричал Зайцев. — Да ты же авантюрист и пройдоха!

— Конечно, — спокойно кивнул бомжара. — И ты это прекрасно знал, когда спутался со мной. Продолжаю давать правдивые и чистосердечные свои показания… Брови свои я нахмурил и спрашиваю у этой прекрасной женщины… Девочка здесь? Она кивает головкой. И деньги здесь? — опять спрашиваю строгим голосом. Она опять кивает. И то, и другое, говорю, изымаю. Деньги вручу Марии Константиновне, как законной владелице, девочку отведу домой под присмотр матери.

— И что же красавица?

— Вывела из комнаты заспанную девчушку, достала из комода пакет с деньгами. Девчушку немного приодела, деньги сунула в другой пакет, поприличнее… Я взял то и другое. С чем и отбыл.

— А хозяйка?

— Не возражала.

— Молча не возражала? — усмехнулся наконец Зайцев.

— А ты напрасно так нехорошо улыбаешься… Мы с ней очень даже хорошо поговорили, можно сказать, понравились друг другу, хотя тебе в это трудно поверить… Коньячком угостила, тем самым.

— Это каким тем самым?

— Который Эля в магазине купила, который в чеке указан… Оказывается, с Настенькой они этим коньячком и баловались, обсуждая преступные свои замыслы-помыслы. И я это… Слегка опередил события… Пригласил Настеньку к себе в гости, в дворницкую комнату в полуподвале… Обещала прийти. С гостинцами.

— С какими?

— Конечно, не с такими, как у тебя, не из Елисеевского магазина, но все же… У них там через дорогу вполне приличный киоск. Кстати, красное портвейное я брал в этом киоске. Так что ты насчет дворника уж не забудь, пожалуйста… А то Настенька придет, а там другой человек, не столь хороший, как я, не столь обходительный…

Зайцев молча взял бутылку и вылил остатки водки в стаканы. Грамм по сто пятьдесят получилось. Если речь идет о финской клюквенной, то доза очень даже неплохая. Любое хорошее дело обмыть можно.

Ну что сказать… Прихожу я как-то на Комсомольский проспект, 13, нахожу в полумраке коридора дверь в кабинет Володи, робко стучу, протискиваю свою голову в дверную щель… И что же я вижу, и что же я слышу… Вместо радостного взгляда, полного жизни и любви, вместо приветственных криков, каковые ожидал услышать, я обнаруживаю сумрачное существо, которое молча смотрит на меня взглядом не просто настороженным, а даже как бы разочарованным во мне.

— Здравствуйте вам, — говорю на всякий случай голосом слабым и подавленным виной, мне еще неизвестной.

— Садись, — ответствует Володя голосом, от которого по стеклу окна пробежала изморозь, как по лужам при первых ночных заморозках. — Как жизнь молодая?

— Протекает помаленьку, — ответствую я, невольно пряча «свой нестерпимо синий, свой нестеровский взор».

— Протекает или вытекает? — безжалостно уточняет Володя.

— Так вроде того, что как бы иногда то так, то этак…

— Где бомжара?

— Метет, — бестолково отвечаю я, пытаясь смятенным своим умом понять происходящее. — В смысле подметает. Дворником он нынче работает. Вроде справляется. Жильцы довольны. Комната у него в полуподвале. Женщина завелась…

— Красивая?

— Как бы выразиться, чтобы тебя не огорчить… На первом месте у нее шаловливость. И… как ее… Молодость. Ну, и само собой, конечно… Красота. Какая же молодость без красоты и шаловливости… А бомжара, он же это… По части женщин капризный… С кем попало не будет…

— Что не будет? — спрашивает Володя, и до меня доходит — оттаивает мужик, оттаивает.

— Жить.

— Сегодня у нас какой день?

— Среда.

— И через неделю будет среда, — проницательно замечает Володя. — Я внятно выражаюсь?

— Ты намекаешь на то, что будешь ждать меня с бомжарой?

— Почему буду? — удивляется Володя моей бестолковости. — Уже жду! — Он открывает дверцу тумбочки, вынимает початую бутылку коньяка и щедро наполняет две, достаточно емкие хрустальные рюмки, которые успела поставить на стол Валя, неизменная его соратница. — За твои творческие успехи! Привет бомжаре! — с подъемом произносит Володя, и я с облегчением перевожу дух — оттаял мужик. Слава тебе, господи!

Капитан Зайцев несколько раз прошел вдоль дома, всматриваясь в полуподвальные окна, и наконец в утренних сумерках рассмотрел слабое свечение в одном из них. Он вошел в подъезд, спустился на один пролет лестницы, нащупал в темноте дверь и постучал.

— Входите! Открыто! — тут же прозвучал женский голос.

Зайцев вошел. Первое, что он увидел, — кровать в глубине комнаты, даже не кровать, это был раздвинутый диван. Натянув одеяло под самые глаза, на диване лежала женщина. Только ее глаза Зайцев и увидел.

— Вам, наверно, Ваня нужен? Он метет, — глухо, из-под одеяла, пояснила женщина.

— Метель метет, все замела дороги, и лишь от сердца к сердцу близок путь, — пробормотал Зайцев, устало присаживаясь на табуретку.