Веслав Мысливский - Камень на камень

— Дай, раз пан Шимек просит, — вмешивалась мать. — Мужчина — это мужчина.

Я брал хлеб с ее живота, забирал у ней нож и резал в воздухе, над столом, держа ковригу в одной руке, нож в другой.

— А ты снимай куски.

— Ого, сколько в вас силы, — удивлялся отец. — Не видал, чтоб так резали хлеб. Разве что покупной. А свой — нет.

Суббота была. Отец с матерью поехали на свадьбу крестника в Зажечаны и вернуться обещали только на следующий день к вечеру. Проводил я Малгожату до дому, а там встали мы и стоим, словно не зная, как нам без отца, без матери быть. Ни она не приглашала зайти, ни я не протягивал руки на прощанье. Бубнили чего-то, глядя в стороны, лишь бы друг на друга не смотреть, и каждая минута становилась все тягостней. Солнце уже клонилось к закату, мы в его лучах — как перед открытой печкой, оттого еще и жарко было. Наконец я собрался руку протянуть, но она, видать, это почувствовала, посмотрела на солнце, точно хотела, чтобы оно ее ослепило, и сказала:

— Не зайдешь?

— Может в другой раз, — сказал я. — А то я отцу обещал, что поеду картошку окучивать.

— Как хочешь. Но пока доберешься, смеркаться начнет. И суббота сегодня. — Помолчала и добавила, пряча глаза: — Побыли бы одни.

— Ну разве что не надолго, — вроде бы позволил я себя уговорить. Хотя это неправда была, что я обещал отцу окучивать картошку. — Поеду в понедельник. Может, в гмину не пойду, съезжу с самого утра.

Но едва мы переступили порог, она вскрикнула:

— Господи, как тут грязно!

Я б не сказал, что было грязно. Обыкновенно. На плите сохли кастрюли, тарелки. Хлеб на столе белой тряпицей накрыт. Ушат с помоями вынесен в сени. Пол подметен.

— Где грязно? — сказал я.

Но она уперлась, что грязно.

— Надо хоть чуть-чуть прибраться. Приятней будет сидеть.

И тут же подвязала передник, скинула туфли, надела шлепанцы. Точно ей вдруг страшно сделалось, что мы одни. Обычно-то, когда мы приходили, отец с матерью или по крайней мере один из них были дома, поджидали нас, высматривали, из-за нас бросали свои дела. По-настоящему бывали мы с ней вдвоем только в дороге. Но дорога не дом. Деревья, небо, и всегда может кто-нибудь мимо пройти. А тут вдруг одни во всем доме. И дом будто дремлет, даже кошка не замяукает, должно быть, родители, когда уезжали, выкинули ее во двор.

— Что-то кошки не видно, — сказал я. И нагнулся под кровать — кис-кис, — мне тоже не по себе сделалось, ни отца, ни матери нет, только мы вдвоем.

— Ну, если грязно, так приберись, — не стал я спорить. — Мать небось спешила, не успела. Когда на свадьбу едешь, всегда оно так. Хочется все в порядке оставить, а тут не знаешь, за что хвататься. Самим приодеться нужно, но и скотину ведь голодной не бросишь. А куры, гуси — тоже надо в курятник загнать. И в каждый уголок заглянуть. Запереть все. Не знаешь ведь, к чему вернешься. Кукалы вон, из нашей деревни, поехали раз на свадьбу, возвращаются на другой день, а на месте дома одни головешки. Хата, хлев, овин — все сгорело. Хорошо, они пьяные были, не убивались так, как бы на трезвую голову.

— Шимек, ты что? — Она посмотрела на меня со страхом.

— Ничего. Только говорю, всякое может случиться.

— Сердишься, что я убираюсь?

— Еще чего! Убирайся. Я посижу.

Она повыносила кастрюли в сени. Хлеб взяла со стола и сунула в буфет, смахнула крошки, бросила под плиту. Хотя я никаких крошек на столе не заметил. Стол стоял у окна, а за окном солнце, а на солнце каждую крошку видать. Подмела пол. Потом открыла окна, двери. Сейчас будем мух гонять, подумал я, но она на этот раз оставила мух в покое, только проветрила. И принялась перетирать стоявшие на плите тарелки и ставить в буфет.

Я сидел и поглядывал то на нее, то в окно, но ни словечком ее не попрекнул, что она занялась уборкой, и не поторапливал. Она велела мне расставить по местам стулья, я встал и расставил. Иисус Христос в Гефсиманском саду, показалось ей, криво висит, так я его передвинул немного влево, как она сказала. Хотя, по-моему, прямо висел. Потом велела посмотреть, не надо ли подлить в лампу керосину. Я посмотрел — не надо было. А поскольку больше она ничего от меня не хотела, закурил сигарету и стал пускать в горницу колечки дыма, глядя, как они уплывают, рассеиваются, тают. Кажется, я и не ждал вовсе, когда закончится эта уборка. Как будто уже навсегда так должно было остаться. Я за столом пускаю дым колечками, а она у плиты перетирает тарелки. Чего-то изредка скажет, о чем-то спросит, ничего особенного, но для нее и это было много. Может, она разговорилась со злости, что я легко согласился на эту уборку и даже не спрошу, долго еще? Несколько раз рассмеялась, и так радостно, что я удивился, никогда она так не смеялась. Может быть, ей хотелось, чтоб и я засмеялся вместе с ней. Только мне было не до смеху, да и в этот ее смех я, по правде сказать, не очень-то верил.

На стене против окна еще желтели солнечные лучи, но понизу уже стлались серые тени. А в углу, где стояли ведра с водой, будто совсем поздний вечер настал. Вдруг трах — тарелка выскользнула у нее из рук и осколки разлетелись по всему полу.

— Ох, нескладеха, — сказал я, но без попрека, что мне, тарелки жаль.

Она посмотрела на меня с каким-то горьким укором и, спрятав лицо в ладонях, расплакалась и убежала в комнату.

— Малгося, ты что?! — закричал я ей вдогонку. — Из-за тарелки плакать? Подберем, и следов не останется! — И принялся собирать осколки. Подобрал всё до крошечки, сложил в самый большой черепок, поставил на плиту и пошел у нее спросить, куда выбросить, я выброшу.

— Вот и дело сделано.

Она лежала на кровати лицом в подушку и плакала как обиженный ребенок.

— Не об чем плакать, — сказал я. — Всего-то тарелка разбилась. Подумаешь. С каждым может случиться. Я вон однажды картофельную похлебку наливал, задел за чугунок, и тоже — тарелка вдребезги. А в другой раз хотел капусту тарелкой прикрыть, положил кверху дном, а она возьми да слети. Если так об тарелках плакать, не хватит слез на людей. — Я присел на край кровати в изголовье, погладил ее по волосам. — Ну не плачь. Раньше, когда жестяные тарелки были, одной хватало на целую жизнь. Получит невеста в приданое полдюжины, так на смертном одре еще дочке своей отпишет. Были в цветочки, были и без цветочков. Упадет такая на землю, на худой конец, облупится. И ели из них, и ели. И на горячую плиту можно было поставить. А прохудится — заклепку пришлепнешь на дырку или затычкой заткнешь. И дальше ешь. А под старость еще кошка из нее ела, куры клевали, собаке выносили поесть. И даже если ребенку такой тарелкой дашь поиграть, он ничего худого себе не сделает. Ну не плачь.

Она долго не могла успокоиться, но помалу плач этот стал в ней утихать. Хотя лежала она как раньше, головой в подушку. Я подумал, наверное, стесняется своего заплаканного лица, боится, как бы мне не показалось, будто она подурнела из-за этих слез. И встал, чтоб пойти осколки выбросить.