Веслав Мысливский - Камень на камень

— Так куда ж у вас черепки выбрасывают?

Она не сразу ответила. Через минуту только, и голосом, еще не просохшим от слез:

— Пускай стоят.

— Долго ли, — сказал я, — выброшу, и все дела.

Я стоял над ней и ждал, может, скажет: «Ну сходи, выброси. Возле хлева ведро для мусору». Или у крыльца. Или у забора. Или в конце сада, под яблоней. По-разному у людей бывает. А то еще закапывают или кидают в реку. Я бы и на реку пошел, хотя не было в их деревне реки. Потому что иначе, казалось мне, никогда не кончится этот ее плач, затаится, но не кончится.

Она вроде уже не плакала, только лежала носом в подушку. Но нутро ее еще полно было этим плачем. И в воздухе плач чувствовался, точно чад от каленой соли.

— Не ходи, — сказала она. — Не хочу одна оставаться.

— Нет, так нет, — сказал я. — Просто я подумал, ты так хорошо прибралась, а тут осколки.

— Сядь возле меня. Как раньше.

Я сел. Сумерки заволакивали комнату, как дым от костра. Вниз посмотреть — уже и не разобрать было, пол это или земля. А вскоре и потолок, хоть белый и высоко, точно плесенью покрылся. У них на стене был ястреб на ветке, днем казалось, он на курицу во дворе нацелился, вот-вот схватит когтями, отец, мать бегут, кричат, отпусти, разбойник! А сейчас будто падаль кто-то выставил других ястребов пугать. Апостолы на «Тайной вечере», хоть и были старые, еще больше состарились в этих сумерках, словно устали две тысячи лет за столом сидеть — когда ж наконец встать можно будет? И то же самое мать с отцом на свадебном портрете над кроватью — почернели, как если б не сразу после венчания были, а после смерти, хотя мать, как пристало невесте, в белой фате.

— Хочу сегодня быть твоей, — сказала Малгожата, вдруг оторвав голову от подушки. Так просто сказала, как говорят: солнце всходит. Лес шумит. Река течет. — А ты хочешь?

Я наклонился и поцеловал ее волосы — что я мог сказать? Это все равно как если б тебя спросили: «Хочешь жить»? А ты бы сказал: «Хочу». Уж скорей бы надо ответить: «Нет, хочу умереть». Чтобы почувствовать, как до боли хочется жить.

— Я постелю нам кровать.

Встала, стянула покрывало, сложила вчетверо, повесила на спинку стула. Положила в головах подушки, взбила перину. Прямо верить не хотелось, что минуту назад она плакала. Будто много лет стелила нам постель перед каждой близящейся ночью, а теперь снова одна из таких ночей настала. И даже не воскресная — обычная, как со вторника на среду, со среды на четверг, и пришло время ложиться спать после целого дня жизни. Казалось, вот сейчас она, усталая, опустится на колени возле этой разобранной постели и начнет читать «Отче наш», понукая меня, чтоб хотя бы перекрестился, потому что во мне, как и в ней, не осталось ничего, кроме усталости от прожитого дня. Пускай день был как день, ни тяжелей других, ни легче. Может, я косил, она подхватывала. Может быть, я пахал, она стирала белье.

Она сняла кофточку, юбку. Не сказала отвернись или не смотри, совсем не застыдилась. Да и не диво, когда целый день проживешь, не остается ни сил, ни охоты, чтобы еще стыдиться. Натруженное тело — тягость только, оттого и глаза, которые на него глядят, незрячи. Ей бы, наверное, и в голову не пришло, что после стольких лет я могу на нее смотреть иначе, чем на землю, чем в поднебесье. Потому что, когда столько лет прожито, знаешь ее тело, как землю, как поднебесье, а земля, поднебесье не ведают стыда. Во здравии знаешь и в болести, в радости и в печали, в смехе и в слезах и во всякую пору дня и ночи. Так чего же стыдиться? Сколько раз поливал ее, сидящую на корточках в лохани, водой из ковшика, смывая мыльную пену, и смотрел на ничем не прикрытое тело, точно с небес господь бог, который ее сотворил. Сколько раз с нее, в горячке, в поту, стаскивал мокрую рубашку, а у ней не то что стыдиться — рукой шевельнуть не было сил. А сколько по ночам прислушивался к ее дыханью — во сне иногда видел то же самое, что она, ведь когда так, тело к телу, столько-то лет, и сон уже один снится, зачем два разных сна? Знаешь ее всю в целости и по крошечкам. Знаешь ее живот, бедра, колени, локти. Знаешь по отдельности руки, по отдельности ноги и все пальцы на руках и ногах порознь и вместе. Знаешь каждую жилку на коже, каждую царапину и прыщик. Знаешь, что ей, когда она родилась, плохо завязали пупок и что вздыхает она, будто всхлипывает. Иногда думаешь, она для тебя вся жизнь, а иногда — соринка в глазу. Иной раз даже смерть в ней видишь, а иногда как на пустое место глядишь. Вот и ничего странного, что, когда ты еще ее хочешь, она не может понять, почему. Смотрит прямо со страхом в глазах. Как же так, молодость ее прошла, она и забыла, что такое стыд, чего это со мной? Только в молодости тело к телу без причины тянется. А тут после целого прожитого дня ты ее хочешь, а такой день не меньше, чем целая жизнь. У ней глаза слипаются, руки-ноги гудят, тело будто снято с креста, а ты ее хочешь. Все равно как если б воды напиться, вернувшись с поля, хотел.

— Расстегни мне сзади лифчик, — сказала она.

Наклонила голову и как будто со страхом ждала, что до нее дотронутся мои руки. Одна пуговичка у ней всего и была, кажется, что, стоит расстегнуть, всю жизнь человек только расстегивается да застегивается, а пуговичка эта как пескарь выскальзывала у меня из рук. Она стояла, опустив голову, и ни одним вздохом не укорила мои неловкие пальцы, только спина вся покрылась гусиной кожей. Сбросила лифчик с плеч, кинула на стул и, повернувшись ко мне, сказала:

— Видишь, я тебя не стесняюсь. Ни капельки. — И вдруг прижалась ко мне. — Ох, Шимек.

Я обнял ее, но она от меня вырвалась и как дикая козочка вскочила в постель, забралась с головой под пухлую перину.

— А ты? — донесся до меня ее встревоженный шепот.

В комнате было уже темно, только в окнах, как в лужах, купались догорающие остатки дня, а мы лежали, замерши, рядом, придавленные этой пухлой периной, потому что Малгожата захотела, чтобы мы так немного полежали. Я обнял ее за шею, ее голова уткнулась в мое плечо, как раньше в подушку. Мне было жарко, я чувствовал, как кожа моя наливается потом, но не отваживался ни шевельнуться, ни что-нибудь сказать. И она лежала как крольчиха, тоже не смея ни шевельнуться, ни хоть что-нибудь сказать. Словно мы были обожжены своей наготой или в наготе этой вместо желания почувствовали только боль наших тел.

Она пахла недавним своим плачем, и я даже хотел ей сказать, что она пахнет плачем. Но она, видно, почувствовала, что я хочу что-то сказать, и приложила к моим губам палец, чтобы я ничего не говорил. Еще велела закрыть глаза и сама закрыла. А когда они у меня нечаянно открылись, на секунду только, я даже не успел ничего разглядеть, кроме темноты, сразу же послышался ее обиженный шепот:

— Открыл?