Маргарита Оду - Мари-Клэръ

Священникъ нашелъ, что это очень хорошая мысль, и прибавилъ, что съ удовольствіемъ будетъ приходить два раза въ недѣлю позаниматься со мной. Сестра Мари-Любовь повидимому очень обрадовалась этому и не знала, какъ выразить имъ свою признательность.

Было рѣшено, что я поступлю въ магазинъ Мадемуазель Максимильэны, какъ только батюшка вернется изъ Рима, куда онъ долженъ поѣхать.

Сестра Мари-Любовь приготовитъ все необходимое мнѣ, а мадеумазель Максимильэна побываетъ у настоятельницы, чтобы получить разрѣшеніе.

При одной мысли, что разрѣшеніе зависитъ отъ настоятельницы, я почувствовала истинное безпокойство. Я не могла отдѣлаться отъ воспоминанія о злыхъ взглядахъ, которые она метала въ нашу сторону, проходя мимо старой скамейки, гдѣ часто сидѣлъ священникъ.

И потому я съ нетерпѣніемъ ждала, какой отвѣтъ она дастъ мадемуазель Максимильэнѣ.

Прошла недѣля какъ уѣхалъ священникъ, и сестра Мари-Любовь каждый день разговаривала со мной о моемъ новомъ мѣстѣ. Она говорила, какъ будетъ рада видѣть меня по воскресеньямъ, давала мнѣ множество всякихъ наставленій и совѣтовъ относительно моего здоровья.

Какъ-то утромъ меня позвала къ себѣ настоятельница.

Когда я вошла, она сидѣла въ большомъ красномъ креслѣ.

Мнѣ вспомнились исторіи съ привидѣніями, которыя разсказывали о ней, и она, вся черная на этомъ красномъ фонѣ, напоминала мнѣ фантастическій цвѣтокъ мака, распустившійся гдѣ-то въ подземельѣ.

Она нѣсколько разъ медленно поднимала и опускала вѣки и улыбнулась такъ, какъ будто бы хотѣла оскорбить. Я почувствовала, что густо краснѣю, но всетаки не потупляла глазъ.

Она спросила, скрививъ ротъ въ улыбку:

— Вы знаете, зачѣмъ я васъ позвала?

Я отвѣтила, что, вѣроятно, для того, чтобы сказать мнѣ о мадемуазель Максимильэнѣ.

Она опять скривила ротъ:

— А, да, мадемуазель Максимильэна. Не надѣйтесь. Мы рѣшили отдать васъ на ферму въ Солонъ.

Она прищурила глаза и прибавила:

— Вы будете пастушкой!

И, подчеркивая, повторила:

— Будете пасти овецъ.

— Слушаю, матушка, — сказала я.

Она приподнялась изъ глубины своего кресла и спросила:

— А вы знаете, что значитъ быть пастушкой?

Я сказала, что видѣла пастушекъ въ полѣ.

Она приблизила ко мнѣ свое желтое лицо и проговорила:

— Вамъ придется чистить стойла. Тамъ очень дурной запахъ, и всѣ пастушки большія грязнушки. Вы будете также дѣлать и другую работу васъ научатъ доить коровъ, кормить свиней.

Она говорила очень громко, какъ бы боясь, что я не пойму.

— Слушаю, матушка, — повторила я.

Она приподнялась на ручкахъ кресла и, пристально смотря на меня сверкающими глазами, спросила:

— Такъ вы не спесивая?

— Нѣтъ, матушка, — отвѣтила я безразличнымъ тономъ.

Казалось, она была глубоко удивлена, и, такъ какъ я продолжала безразлично улыбаться, ея голосъ немного смягчился, когда она проговорила:

— Въ самомъ дѣлѣ, дитя мое? А мнѣ всегда говорили, что вы гордая.

Она погрузилась снова въ кресло, спрятала глаза подъ вѣки и монотоннымъ голосомъ, какъ будто читая молитву, заговорила о томъ, что надо повиноваться хозяевамъ, исполнять все, что требуетъ религія. Она сказала, что хозяйка фермы придетъ за мной наканунѣ Ивана-Купалы.

Я ушла отъ нея съ неопредѣленнымъ чувствомъ.

Больше всего я боялась огорчить сестру Мари-Любовь. Какъ я ей скажу?

У меня не было времени на размышленіе: она ждала меня у дверей въ корридорѣ и, наклонясь ко мнѣ, спросила:

— Ну, что?

Глаза ея смотрѣли тревожно, настойчиво требуя отвѣта.

— Она не хочетъ, я буду пастушкой, — отвѣтила я тотчасъ же.

Она не поняла, сдвинула брови и переспросила:

— Какъ, пастушкой?

Я быстро прибавила:

— Да, она нашла мнѣ мѣсто на фермѣ, я буду также доить коровъ и кормить свиней.

Сестра Мари-Любовь съ такой силой оттолкнула меня, что я ударилась о стѣну.

Она бросилась къ двери; я думала, она идетъ къ настоятельницѣ, но она сдѣлала нѣсколько шаговъ, вернулась и стала быстро ходить по корридору. Она сжимала кулаки, стучала ногой, стремительно поворачивалась и тяжело дышала. Потомъ, прислонилась къ стѣнѣ, безпомощно опустила руки, какъ бы чѣмъ то подавленная, и прошептала, словно издалека доносившимся голосомъ:

— Мститъ, да, она мнѣ мститъ!

Она снова подошла ко мнѣ, ласково взяла мои руки и спросила:

— Ты развѣ ей не говорила, что не хочешь, не умоляла ее отпустить тебя къ мадемуазель Максимиліэнѣ?

Я отрицательно покачала головой и повторила ей въ тѣхъ же выраженіяхъ и въ той же послѣдовательности все, что сказала мнѣ настоятельница.

Она слушала, не прерывая, и сказала, чтобы я ничего не говорила подругамъ. Она надѣялась, что все уладится, когда вернется священникъ.

Въ слѣдующее воскресенье, въ то время, какъ мы становились въ пары, чтобы итти къ обѣднѣ, въ залу, какъ сумасшедшая, влетѣла Мадлена; поднявъ руки, она громко крикнула:

— Батюшка умеръ! — и повалилась поперекъ стола, у котораго стояла…

Все смолкло, всѣ бросились къ Мадленѣ; она пронзительно кричала. Мы хотѣли разспросить ее, но она, катаясь по столу, съ отчаяніенъ повторяла:

— Онъ умеръ, умеръ!

Я ни о чемъ не думала и не отдавала себѣ отчета, горько ли мнѣ; всю обѣдню голосъ Мадлены, какъ звонъ колокола, отдавался у меня въ ушахъ.

Въ этотъ день никто не думалъ о прогулкѣ, даже самыя маленькія вели себя тихо. Я стала разыскивать сестру Мари-Любовь. Она не была у обѣдни, но я знала отъ Мари-Рено, что она здорова.

Я нашла ее въ столовой. Она сидѣла на своемъ мѣстѣ, на возвышеніи, уронивъ голову на столъ и безсильно опустивъ руки.

Я сѣла поотдаль отъ нея и, слыша ея горькія рыданія, принялась сама плакать, закрывъ лицо руками. Плакала я не долго; я скоро замѣтила, что не чувствую горя. Я даже дѣлала усилія, чтобы плакать, но не могла выжать ни одной слезы.

Мнѣ было стыдно: я думала, что нужно плакать когда кто нибудь умеръ, и не смѣла открыть лица, изъ страха, что сестра Мари-Любовь увидитъ, какая я черствая.

Я слушала, какъ она плачетъ: ея протяжныя рыданія напоминали мнѣ завыванія осенняго вѣтра въ трубѣ; то повышаясь, то понижаясь, они, казалось, слагались въ какую то пѣсню; потомъ смѣшивались разбивались дрожа, слабѣли и утихали.

Передъ самымъ обѣдомъ Мадлена вошла въ столовую, взяла подъ руку сестру Мари-Любовь и, заботливо поддерживая, увела ее.

Вечеромъ она намъ разсказала, что священникъ умеръ въ Римѣ и тѣло его привезутъ хоронить въ фамильномъ склепѣ.

На слѣдующій день сестра Мари-Любовь занималась съ нами какъ всегда. Она больше не плакала, но съ ней нельзя было заговорить: она ходила, опустивъ голову, и, казалось, совсѣмъ забыла обо мнѣ.