Тони Парсонс - Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

— Он для тебя слишком старый, — сказал я. — А как же Пэт?

Вероятно, она уже подумала про Пэта.

Но я чувствовал, что должен был спросить.

— Наверное, Пэт слишком молод для меня, — сказала она и направилась к барной стойке, цокая каблучками по мраморному полу.

Я хотел ее остановить, но понимал, что не имею права дотрагиваться до нее. Однако она сама остановилась, не дойдя до бара.

— Понимаете, — сказала она, — я люблю Пэта.

— Ну да, я вижу. Пьешь коктейли с дедушкой.

— Нику тридцать пять, — проговорила она.

— Он так сказал? И еще, — продолжил я. — Что он тебе сказал о своей жене? Дай-ка угадаю — она его не понимает, но они остаются вместе ради детей.

— Разве это такая редкость?

— Очень смешно. Где ты с ним познакомилась? В чате? Там всегда лгут о своем возрасте. Он тебя готовит к сексуальному принуждению.

Она улыбнулась мне, словно несмышленышу.

— К несчастью, я уже вышла из того возраста, Гарри, когда возможно сексуальное принуждение.

Она бросила взгляд в сторону барной стойки. Ее хилый старый любовник продолжал сквозь очки изучать цены на мохито.

И я понял, что именно она хочет до меня донести.

— Пэт — самый привлекательный мальчик, какого я когда-либо встречала, — сказала она. — Он милый, нежный и все такое. Но мне семнадцать лет, и я просто не готова для такой большой любви. Может, и никогда не буду готова. Может, когда совсем состарюсь. Лет в двадцать пять или около того.

— Не поступай с ним так, — попросил я, хотя понимал, что это звучит нелепо.

Горничная, наверное, уже положила на их подушки по конфетке, пока мы разговаривали.

— Разве вы не понимаете? — спросила Элизабет Монтгомери. — Просто у Пэта слишком серьезные намерения.

Она направилась к барной стойке. Я пошел за ней несколько секунд спустя, недоумевая, что же это за мир, где от тебя могут отказаться только из-за того, что ты слишком заботливый.

Джим заказал еще пива. Он пододвинул мне кружку.

— Пожалуйста, присматривай за Пегги вместо меня, ладно, Гарри? — попросил он. — Что бы ни случилось. Присматривай за ней.

Я выдержал его взгляд.

— Всегда буду, — ответил я.

На его красивом лице появилась заговорщическая улыбка.

— Я так долго тебя ненавидел, — признался он.

Они отодвинули мебель, чтобы было больше места.

На руках старика были старые потертые кожаные наладонники, что-то вроде митенок, плоских с одной стороны и с подушечками с другой, и когда он хлопал в ладоши, раздавался треск, словно что-то ломалось.

Пэт стоял к нему лицом, длинные тонкие руки висели по бокам, и на них я увидел гигантские коричневые боксерские перчатки с надписью: «Лонсдейл — Лондон — шестнадцать унций». Они выглядели совершенно древними. Словно ископаемые.

— Что за глупости, — сказал я, но они не обратили на меня внимания.

Я совсем не это имел в виду. Не знаю, что я имел в виду. Но явно не избиение в стиле этого дерьмового фильма «Парень-каратист». Это могло его убить.

Кен поднял руки в наладонниках к вискам и ринулся вперед.

— Двойной удар, — сказал он, и мальчик осторожно ткнул правой рукой в наладонник.

— Левша, видишь? — сказал мне Кен. — Бьет правой рукой, потому что левша. Двойной удар, — снова велел он, и Пэт опять ударил в наладонники с силой мотылька.

— Хорошо, — сказал Кен, но мне показалось, что это щедрая похвала. — Закрывайся левой рукой. Локоть внутрь. Кисть защищает подбородок, а предплечье — ребра. Хорошо и аккуратно. Не будь статуей. Не стой и не жди, пока тебя завалят. Двигайся, двигайся. На подушечках пальцев. Танцуй, Пэт, танцуй!

Затем он закашлялся и вынужден был присесть.

Я сел рядом с ним.

— Хочешь увидеть его мертвым? — спросил я.

Кен перестал кашлять и ответил вопросом:

— А ты?

С нарастающей паникой я смотрел, как Пэт помогает Кену подняться с дивана — что было нелегко в таких огромных перчатках, — и они снова встали в позицию.

Для умирающего человека с одной ногой Кен двигался с удивительной ловкостью. Я взглянул на фотографию юного боксера, стоявшую на каминной полке. Чокнутый Малыш, как называл себя Кен. Почти тридцать боев, пока он служил в полиции. Ни одного проигранного. Ни одного нокдауна. Он рассказывал мне без капли похвальбы или самодовольства, что стал бы профессионалом, если бы не потерял ногу при Монте-Кассино.

Он снова заскакал вперед, назад и в стороны, называя комбинации, которым Пэт следовал послушно и покорно.

— Двойной удар — хук справа, хук слева, — говорил Кен, и Пэт кротко повторял движения.

— Послушай, — вмешался я. — Он не Чокнутый Малыш, о’кей? И он не его дедушка.

— Типичный современный родитель, — вздохнул Кен. — Желает завернуть свое дитя в вату.

— Лучше держать в вате, чем в гробу, — буркнул я.

— Папа, — тихо проговорил Пэт, и я посмотрел на него. Большим пальцем перчатки он откинул назад волосы, которые уже подросли. — Я этого хочу, хорошо?

Но в нем не было жестокости. Злобы. Ярости. Желания причинить боль — в нем этого всего просто не было. Вот одна из причин, почему я его любил.

— Хорошо, — ответил я.

— Двойной удар, — велел Кен, и Пэт дважды ткнул в наладонник, на этот раз чуть сильнее. — Снова двойной удар. Вот так.

Кен дважды выбросил вперед левую руку, и скорость, с которой он это сделал, ошеломила меня. Словно он ловил мух.

— Все падают после двойного удара, — сказал он. — Бац-бац, прямо в морду. Теперь отдыхай.

Когда мы ехали домой, я рассказал Пэту про Элизабет Монтгомери. Я должен был рассказать ему. Хотя, может, и нет. Но она все равно сказала бы ему. Или сделала бы так, чтобы он обо всем узнал.

— Я видел твою подругу, — сказал я, не отрывая взгляда от дороги, хотя почувствовал, что он резко повернул ко мне голову. — Видел Элизабет Монтгомери.

Он смотрел и ждал. Думал, может быть, все будет не так уж плохо.

— Она была не одна, — продолжил я.

Удар.

— Парень из колледжа? — едва слышным голосом спросил он. — Тот, с машиной?

— Другой. Постарше. Почти такой же старый, как я.

Когда-то это был знак для его ответной реплики. «Но, папа, старше тебя никого нет». Но не сегодня. Сегодня он промолчал.

— Прости, — сказал я. — Знаешь, в мире столько восхитительных женщин, Пэт. Я понимаю…

— Я не хочу об этом говорить, — откликнулся он. — Ладно?

Я кивнул, не отводя взгляда от дороги:

— Ладно, малыш.

— И перестань называть меня малышом, — потребовал он.

Когда я взглянул на него, он с каким-то удивлением рассматривал свои руки и трогал кончиками пальцев суставы, на которых продолжали кровоточить свежие ссадины.

В самом начале мы спали по-другому.

До женитьбы, до появления Джони — в начале наших десяти лет — мы заворачивались друг в друга, и нам было очень удобно. Лицом к лицу. Коленями к коленям. Ртом ко рту. И так далее. Мы были идеально подогнаны друг к другу. В те первые ночи я просыпался оттого, что меня обвивали ее руки и ноги, и это было самое лучшее на свете.