Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Временами ей казалось, что она сходит с ума. Неужели действительно так важно, что книжки грязны и что дети плохо слушаются? На самом деле она охотнее согласилась бы с тем, чтобы они нарушали все школьные правила, чем бить их, стараясь сломить упорство и доводя их до такого беспомощного, жалкого состояния. Лучше в тысячу раз непрерывные обиды и оскорбления с их стороны, нежели постоянные наказания, унижающие ее и их. Горько раскаивалась она в том, что дала тогда волю своему гневу и побила мальчика.

Она была против такого положения, но приходилось действовать в этом духе. Зачем покорилась она этой жестокой системе, внесшей в ее душу очерствение и озверение, зачем стала она школьной учительницей? О, зачем?

Ей казалось, что дети сами принуждали ее к системе побоев и наказаний. Она не жалела их больше, памятуя, что она пришла к ним с открытой душой, полной любви и ласки, а они истерзали ее. Они ведь предпочитали мистера Гарби, ну так она будет такой, как он, и им придется подчиниться непосредственно ей. Она же не хочет обратиться в ничтожество, в нуль, ни благодаря им, ни благодаря мистеру Гарби, ни в силу всей этой системы. Если ей не удалось остаться свободной, то она отнюдь не желает быть и побежденной. Она не допустит разговоров, что она не на своем месте и не умеет справляться со своими обязанностями. Она будет биться и удерживать свое положение в этом мире работы — в условиях, созданных мужчиной.

В этой новой жизни труда и механических отношений она отошла от своего детства и всего связанного с ним. Теперь она много беседовала с Мегги о смысле жизни и ее задачах, пользуясь своими обеденными часами, или заходя выпить чашку чая в маленьком ресторане. Мегги была преданнейшей суфражисткой и придавала огромное значение праву голосования. Урсула не видела в этом праве настоящего реального значения. Для нее это было механической системой, бывшей не в состоянии удовлетворить ее широкие жизненные запросы, ее тянуло облечь в определенные формы и найти путь проявления тому знанию и опыту, который был уже накоплен в ней. Она, как и Мегги, понимала под свободой женщины нечто реальное и глубокое, и инстинктивно стремилась к этому. Она была в большом волнении. Когда она освободится, она добьется чего-то. И она знала, что часть прекрасного, что существовало в мире, было заложено и в ней.

Трудно и дорого обошлись ей первые шаги на свободном пути самостоятельного заработка, но раз почувствовав свободу, она стремилась к еще большей. Ей многого не хватало. Она жаждала внутреннего обогащения, получения знаний путем чтения больших, прекрасных книг; жаждала возможности видеть и наслаждаться произведениями живописи, жаждала общения со свободными, выдающимися личностями. И поверх всего этого, она улавливала в себе еще какое-то сильное, смутное, безымянное стремление.

Трудно было добиться этого. Столько надо пройти, столько преодолеть. А путь неизвестен. Это борьба вслепую. Горькие времена провела она в школе св. Филиппа. Ей казалось, что она — как молодая, необъезженная лошадь, которую впервые запрягли в дышло, лишили свободы. Это мешало ей, это ее тяготило и вызывало в ней чувство позора, унижения, боли, разъедавшей ее душу. Покориться навсегда она не могла. Но приходится считаться и работать в этих оковах, пока не будет силы порвать их.

Вдвоем с Мегги они посещали собрания, митинги, концерты, театры, выставки картин. На свои сбережения Урсула купила велосипед и они ездили в Линкольн, Дербишир и Сосвель. У них были неиссякаемые темы для разговоров, дававшие им радость и открывавшие дорогу в будущее.

Разочаровавшись в школе и преподавании, Урсула сосредоточила все внимание на своей внутренней жизни. Через восемнадцать месяцев она попадет в колледж. Там она будет готовиться к экзамену на степень и, может быть, может быть… она станет женщиной с именем, руководительницей движения. Кто знает? Во всяком случае через восемнадцать месяцев она должна поступить в колледж. Там надо будет работать, работать, работать. Но до колледжа надо продолжать свое преподавание в школе св. Филиппа, которое действовало разрушающим образом на ее душу, но которое она теперь была в силах вести, оберегая свою жизнь, не давая признать себя окончательно побежденной. Она решила подчиниться этому на время, но не навсегда, так как все имеет свои границы.

Школьное преподавание стало для нее постепенно механическим делом. Она исполняла его по принуждению, и неестественность такого положения жестоко утомляла ее. Однако, оно теперь доставляло ей даже некоторое удовольствие, ее развлекало большое количество работы и множество детей, что заставляло ее невольно забывать себя. Приобретая определенные навыки в работе, дававшие ей большое облегчение, но не вкладывая в это своей души, она временами бывала даже счастлива.

В течение двух лет учительства ее собственная индивидуальность в борьбе с ужасами школьного преподавания окрепла и определилась. Но школа всегда оставалась для нее тюрьмой. Зато эта тюрьма научила ее независимости и выработала в ней стойкость. Если она была в хорошем расположении и не чувствовала утомления, работа в школе не вызывала в ней отвращения. Принимаясь за нее утром со свежими силами, она испытывала своего рода удовольствие, чувствуя, как ее усилиями дело движется вперед. Это было упражнением и проверкой собственных возможностей. А душа ее в это время дремала, набираясь новых сил. Но часы учения были слишком долги, обязанности невыносимо утомительны, а условия школьной дисциплины так отталкивали ее. Она похудела и стала беспокойной.

Утром, приходя в школу, она смотрела на цветущий боярышник, осыпанный блистающими каплями росы, и слушала жаворонков, заливающихся трелями в лучах солнца. Все кругом дышало радостью. И грубым насилием над душой было погружение в серость и духоту города.

В классе она стояла в нерешительности, не находя в себе силы работать, оторвать свою душу от полей, лугов и яркой радости лета и обратить ее на укрощение нескольких десятков мальчишек и на обучение их правилам арифметики. Она чувствовала себя рассеянной. Белые душистые цветы на окне говорили ей о лугах, где из густой зеленой травы выглядывают яркие головки ромашки и клевера. А на нее глядело пятьдесят пар глаз. И эти ребячьи лица тоже начинали ей казаться цветочками среди густой травы.

Она не могла уже относиться так равнодушно и безразлично к детям. Она боролась между влиянием двух миров: мира юности, озаренного летом и обрамленного цветами, и другого мира — мира труда. И пронизанная солнечными лучами, душа ее озаряла своим светом весь класс.

После спокойных утренних уроков она и Мегги радостно поглощали свою еду при открытых окнах, чтобы потом укрыться на церковном дворе в тенистом уголке под кустами цветущего боярышника. Там они читали Шелли и Броунинга или какую-нибудь книгу на тему «Женщина и труд».