Ангелика Мехтель - Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой: Роман

Вечером, вернувшись домой, она рассчитывала поужинать овощным супом с гофио.

Въехала в промокшую деревню, мимо автобусной остановки, мимо почты, справа за поворотом — сберегательная касса, слева — освещенная витрина магазина, трактир обзавелся помпезной неоновой вывеской; уже с поворота она увидела свет в окнах — значит, Феликс дома.

В передней — светло-желтый кожаный чемодан и парусиновый рюкзак, на кухонном столе — открытка от Анетты Урбан (море на ней синее неба) и письмо Феликсовой матери, которое он забирает, когда Паула появляется в дверях.

Сегодня утром он сказал: Твое отечество я представлял себе не таким холодным.

Стало быть, тоскует по южному климату.

Что ж, можно назвать это и тоской по климату.

Я не хочу расстаться с ощущением, что видела приятный сон. Нагишом гуляла с Паулой по Венеции. В Венеции, которая представляется мне похожей на Нониного кита, я бы хотела когда-нибудь написать книгу. Сложить вечерком дневной мусор в пластиковый мешок и вывесить за окно, на крюк в стене, выходящей на канал. Схорониться во чреве кита.

В соборе святого Марка мы обе — я и Паула — получили огромное удовольствие: собирая подаяние в мужскую шляпу и выводя фиоритуры.

Конечно, я бы и в Венеции могла проснуться и начисто забыть все слова. Онеметь. Раз, два — и готово. Язык словно улетучился из памяти.

Родному языку не разучишься, говорит Паула (теперь она остается и на ночь), как нельзя разучиться есть ножом и вилкой.

Нет, говорю я, ошибаешься. Конечно, я могу проснуться утром, а в голове — тишина, все остановилось. Мертвая фабрика. Нет больше ни матери, ни отца. Мир переменился. Ты забыла, какой он. И не стоит говорить, чти отца своего и матерь свою, дабы слова твои благоденствовали и никто тебя не узнал. Встань поутру и не произноси больше ни слова. Потому что ни слова больше не помнишь. Пустоты в голове.

Да ладно, отвечает Паула и гонит меня из теплой постели. Уж чем таким блещет твой родной язык? Брось. Брось бояться. Все можно назвать и по-иному. Наполнить ветхие мехи молодым вином, говорит она и упорно твердит, что сможет жить где угодно.

Конечно, можно утром открыть глаза, говорю я, и оказаться ветхим мехом, который рвется, оттого что стенки его истончились и прогнили.

К примеру, говорю я, пытаясь юркнуть обратно в постель, еще теплую от сна, к примеру, если спишь слишком мало, вот как я с тех пор, как корплю над твоей историей. Что ты делаешь, когда я устаю и вынуждена бросать работу?

В постель она меня не пускает. Ладно, постоим у шкафа.

Вообще-то, говорит Паула (с уверенностью экстрасенса она вытаскивает из шкафа именно то, что хотела надеть я), вообще-то тебе, по идее, легче собрать чемоданы, чем мне. Ты ведь не жила от рождения и до окончания школы безвылазно в одном поселке, в одном доме.

Вот как, говорю я и обнаруживаю, что стирки прибавилось, ведь Паула тоже кладет свое грязное бельишко в нашу корзину, по-твоему, у меня отродясь не было корней? С сорок пятого все время в пути — сперва бегство, потом переезд за переездом. Без конца. С одного места на другое.

Утром я иной раз спрашиваю себя, отчего мужчины всегда оставляют свои грязные носки там, где их сняли.

Но, говорю я, именно поэтому я обзавелась имуществом, которое удерживает меня на месте.

Ты, замечает Паула, должна действовать иначе. Не позволять себе плыть по течению.

А я плыву?

В море ты далеко заплываешь? — спрашивает Паула.

В кухне она уже поставила на плиту кофейник. Я признаюсь, что в море плыву, только пока дно близко, под ногами. Потому что тебе это непривычно, объявляет Паула и твердит: Родина там, где не чувствуешь себя чужой.

С какой стати, спрашиваю я, ты рассуждаешь о родине? Повторяешь вычитанное в книгах, и только-то. Я готова к бою и не уступаю. На этот раз мне уверенности не занимать. Испания для тебя чужая страна, говорю я. Поэтому долго ты там не выдержишь.

Испания, какой видишь ее ты, отвечает Паула, существует только лишь в твоей голове.

А где в таком случае существуешь ты? — любопытствую я.

Ну хорошо, говорит Паула, если уж тебе никак нельзя без Испании, тогда учти, что оплакивать отныне придется не немецкую историю, а европейскую.

Но как же твой испанский вирус?

К лечению больного, говорит Паула, не давая мне встать, чтобы я не мешала ей готовить завтрак, надо приступать, когда его организм еще в состоянии быстро мобилизовать все свои силы на борьбу с недугом.

Стало быть, все же решение в пользу дерзкой мечты?

Ты играешь понятиями, говорит Паула, оперируешь химерами, мнимой удовлетворенностью, внушая себе, что в голове у тебя происходит естественная копуляция.

Мне легче сохранять спокойствие, пока она этак развоевалась. Как библиотекарше, ей бы не стоило принимать мою работу до такой степени в штыки, думаю я. Что у нее в мыслях, когда она говорит о копуляции? Моя манера любить, в сущности, ее не касается.

Представь себе шахматы, говорит она.

Мне их представлять незачем. Они лежат в гостиной, можно сыграть.

Нет, говорит Паула, ты не играешь. Тобой играют. Как думаешь, какая ты фигура?

Больше всего я люблю быть конем, отвечаю я.

Не больше всего, поправляет Паула.

Что же ты хочешь услышать? — спрашиваю я и чувствую себя загнанной в угол.

Разумеется, в ответ я могу назвать только пешку.

Между прочим, я еще ни разу не видела Паулу такой резкой и нетерпимой.

Едва совладали с шахматами, новое дело — представляй себе Европу.

Ты знаешь, говорит она, что, начиная с революции в России и до конца второй мировой войны, в Европе погибло свыше ста миллионов человек, не считая жертв гражданской войны в Испании. Какой стала бы Европа, не будь погибших? Ведь мы помним только об ушедших близких.

Уже к концу завтрака я опасливо спрашиваю Паулу: Ты не передумала? Мне действительно надо обрезать волосы и отдать их твоей кукле?

Почему бы нет? — отвечает она вопросом на вопрос. В конце-то концов, не все ли равно?

А что ты сделаешь с волосами, если уронишь куклу? — допытываюсь я.

Будь она даже не виновата, ей бы нипочем не отделаться от ощущения вины. Сегодня она виновата. И вчера тоже.

Виновата. Потому что проспала.

Лежать, утопив голову в подушку, и глядеть наискось в окно. Вверху на карнизе сидят голуби. Не завтракая, сесть в машину и двинуться в город, мимо двух бензоколонок у въезда, перед второй из них сбавить скорость — не то оштрафуют за превышение, у них там радар запрятан, — и дальше, мимо нового здания окружного управления, где стоят дорогие стулья, оплатить которые можно только из кармана налогоплательщиков. Надо бы сменить резину, а то колеса буксуют на сырых камнях. Белый указатель отсылает туристов к замку, желтый — к концлагерю.