Ангелика Мехтель - Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой: Роман

В прошлую субботу Феликс объявил, что, кроме себя, она никого и ничего не видит. Лелеешь свое «я» и прикидываешься несчастной, вместо того чтобы разобраться.

В чем? — спросила Паула.

Например, в том, почему ты не приемлешь слово «отечество» и отказываешь себе в ностальгии.

А ты? — спросила Паула.

Я?

У тебя ведь только и разговоров что о собственной персоне.

У меня трудностей нет, ответил он.

Нет у меня трудностей, отрезал он, глядя, как комнатная муха, уже невосприимчивая ни к холоду, ни к инсектицидам, вдруг в панике забилась между окном и занавеской, мне нетрудно ощутить себя частицей той страны, где я родился и вырос.

Южанин, сказала о нем Фельсманша, рассчитывая, что Паула, стоя по ту сторону стеллажа, услышит ее.

Я приеду, уверяла Паула на вокзале, приеду, как только смогу взять отпуск. Ты надолго уезжаешь? Она расстроила его план скрыться тайком, как из дому. При расставании ни сцен, ни слез. Ни беготни по путям, запрещенной и смертельно опасной. Феликс не сказал, когда вернется, обещал написать.

До поры до времени лечить надо осмотрительно. Недомогание Паулы. Предмет ежемесячных забот. Грамотные люди заботливы и осмотрительны.

Иногда, сказал обер-бургомистр, поддакивая коротышке советнику, точнее, регулярно женщинам бывает тяжко.

Так она могла бы отмежеваться от той истории, оправдаться, сознаться, сдаться. Регулярно, по определенным дням, — не в форме.

Она могла бы ухватиться за эту мысль, подтвердить, что ее поступок — всего-навсего биологически обусловленная реакция, легкое нарушение гормонального обмена. Временное и поправимое. Не систематическое. Не обязательное. Ей бы простили ошибку. В конце концов, у каждого дома жена, а у той временами что-нибудь подгорает и она просит за это прощения. Да они были бы рады услыхать, что Паула не бунтарка и не беременная, что ее бунтарская выходка — просто результат недомогания. Обструкция в животе, а не в мозгу.

Их бы можно было успокоить. Они бы поняли, что дело обстоит так, а не иначе.

Что-нибудь другое, добавил бы, подмигнув, коротышка советник, было бы совсем не в вашем стиле.

Публичный бунт — не в ее стиле.

Разве она не могла каждый раз сурово и решительно класть трубку, и дома тоже? Вместо того чтоб ударяться в панику.

Истерия… В каком же свете предстает наш город?

Нельзя было писать анониму открытое письмо, да еще публиковать его в местных газетах.

Писать, что ее грозили убить, пристукнуть, если она не уберет с библиотечных полок кое-какие книги.

Нельзя принимать всерьез болтовню какого-то одиночки, которому место в сумасшедшем доме. Нельзя приравнивать его бредни к критическим замечаниям и дружеским укорам, что делались ей покуда исключительно с глазу на глаз. Нельзя говорить об антидемократическом духе, ведь он же вовсе не существует. Или существует, но только в больном мозгу этого типа.

Нельзя, пользуясь удобным случаем, в письме к безумцу преподавать гражданам Д. урок из истории библиотек. Рассказывать о бунтарском духе, который жил в читальнях минувшего века, предшественницах нынешних муниципальных библиотек.

Зачем было ставить вопрос о совершеннолетнем гражданине, который больше не позволит регламентировать, что именно ему читать?

Ни с кем не посоветовалась. И перегнула палку.

Публично спрашивать у психопата, не хочет ли он возродить фашизм. Обращаться к нему с призывом не трусить, не прятаться малодушно за письмами и звонками, не избегать открытой дискуссии, ибо свободный обмен мнениями, дескать, гарантирован конституцией. Вы же сами, прямо как нарочно, дразните его.

Как вы только додумались до таких нелепых поступков? Ведь вы знаете, что мы в любую минуту готовы поддержать вас и взять под защиту. Надо было довериться нам.

Коротышка советник намекал на недомогание, указывая Пауле путь отступления. Но Паула больше не отступает.

Она глядит в окно, на колонну в честь установления гражданского мира, которую перенесли сюда от старой ратуши.

Поймите же наконец, говорит Паула, я не могу допустить какого бы то ни было вмешательства в мои дела, а библиотека как раз и есть мое дело.

С климатом вконец худо. Не участвовать в открытии краеведческого музея, чьи экспонаты извлекли из ящиков и разместили в бывшем финансовом управлении. Не следить вперемежку с напитками и бутербродами за ходом церемонии, как на открытии городской библиотеки. Не глядеть на Фельсманшу. Бледную и исхудавшую, так что юбка на ней висит мешком. Лучше уж прихворнуть и остаться в постели. Сбить температуру. Осень за окном поливает деревню дождем.

Незачем выслушивать вопросы насчет Открытого письма и просьбы описать голос анонима.

Страшно — вдруг он перейдет от слов к делу и вправду явится сюда, станет у двери. Испытать на себе насилие? Отчего она нервничает? Такой тип мог бы и в Киле позвонить.

Альбом фотографий снят с полки. На предпоследней парте у окна сидит вовсе не Паула, там сижу я. На самой последней парте — близнецы, которые в шестнадцать лет уже выглядели старухами. Паула сидит у двери, она в очках, в белой блузке с круглым воротничком и в вязаной кофте, застегнутой на все пуговицы, руки чинно сложены на коленях. Она улыбается, так как фотограф сказал, что надо быть повеселее.

Застывшая поза. И место совсем другое.

Сбив температуру, излечив свое недомогание, она могла бы вернуться под крылышко отцов города; обеспеченная, опекаемая, осторожно наставляемая, она бы действительно могла воспринять объявленное на будущий год сокращение ассигнований как самое обычное узкое место в муниципальном бюджете. И не ударилась бы в панику. Не сочла бы это личным оскорблением. Если бы она вопреки ожиданиям забеременела, то, как заведено, получила бы отпуск или попыталась добиться разрешения на легальный аборт.

Она действует наперекор рассудку, но что ей от этого, кроме урона? Радость?

В сущности, она должна быть довольна. Могла бы и менингит подхватить от Фельсманши. Говорят, иногда эта болезнь заразна.

Температура, словно недуг в голове. Признак менингита — затрудненность движений. Больной не в состоянии подвести колено ко лбу или, наоборот, дотронуться лбом до колена. А виной тому повышение внутричерепного давления.

С какой стати ей мнить себя утопающей только потому, что кухня не пахнет свежим чесноком, в духовке не жарится цыпленок, в суп не насыпано гофио, в стакане нет его зубной щетки, а в шкафу — белья?

Скорей уж можно вообразить себя камнем. Сама бросила себя в воду и теперь видит круги, бегущие по поверхности от ее падения. Чем дальше в глубину, тем шире кругозор. Разве она уже и самой себе чужая? Панический страх — очутиться на дне водоема и остаться там лежать, недвижно, на веки веков.