Кэтрин Портер - Кэтрин Энн Портер: Рассказы

Показалась больница; сосед погонял лошадей, не смея оглянуться назад.

Перевод В. Голышева

Когда она вчера пришла домой, сумочка была у нее в руке. Сейчас, стоя посреди комнаты, придерживая на груди полы купального халата и еще не повесив сушиться мокрое полотенце, она перебрала в уме вчерашний вечер и ясно все вспомнила. Да, она тогда вытерла сумку носовым платком и, раскрыв, положила на скамеечку.

Она еще собиралась ехать домой по надземной железной дороге, заглянула, конечно, в сумку, чтобы проверить, хватит ли у нее на проезд, и с удовольствием обнаружила в кармашке для мелочи сорок центов. И тогда же решила, что сама заплатит за билет, хотя Камило и взял за правило провожать ее до верха лестницы и там, опустив монету, легонько толкать турникет и с поклоном выпускать ее на перрон. С помощью кое-каких компромиссов Камило выработал действенную и вполне законченную систему мелких услуг, в обход более существенных и хлопотливых. Она дошла с ним до станции под проливным дождем, помня, что он почти так же беден, как она сама, и, когда он предложил взять такси, решительно отказалась: «Ни в коем случае, это просто глупо». На нем была новая шляпа красивого песочного оттенка, потому что он никогда бы не додумался купить что-нибудь темное, практичное; он надел ее в первый раз — и вот, попал под дождь. Она все время думала: «Ужас какой, на что же он купит новую?» Мысленно она сравнивала ее со шляпами Эдди — те всегда выглядели так, точно им по меньшей мере семь лет и их нарочно держали под дождем, а между тем Эдди носил их небрежно и естественно, как будто так и надо. Камило — тот совсем другой: если бы он надел старую, поношенную шляпу, она и выглядела бы на нем только старой и поношенной, и это безмерно огорчало бы его.

Если бы она не боялась обидеть Камило, так прилежно выполнявшего свои маленькие церемонии в тех пределах, которые сам себе поставил, она сказала бы, как только они вышли на улицу: «Ради Бога, бегите домой, я отлично дойду до станции и одна».

— Раз нам суждено сегодня стать жертвой дождя, — сказал Камило, — пусть мы подвергнемся этому вместе.

Подходя к лестнице надземки, она слегка покачнулась, — оба они на вечеринке у Торы отдали должное коктейлям, — и сказала:

— Очень прошу вас, Камило, вы хоть не поднимайтесь в таком состоянии по лестнице, ведь вам все равно сейчас же спускаться обратно, и вы обязательно сломаете себе шею.

Он быстро поклонился ей три раза подряд, он был как-никак испанец, и прыжками помчался прочь, в дождливый мрак. Она постояла, глядя ему вслед, потому что он был очень грациозный молодой человек, и представила себе, как завтра утром он будет трезвыми глазами разглядывать свою погибшую шляпу и промокшие ботинки и, возможно, обвинять ее в своем несчастье. Она еще успела увидеть, как он остановился на углу, снял шляпу и спрятал ее под пальто. И почувствовала, что этим предала его, так оскорбительна была бы для него мысль, что она могла хотя бы заподозрить его в попытке спасти свою шляпу.

Голос Роджера прозвучал у нее за спиной, перекрывая стук дождя по железной крыше над лестницей. Он желал знать, что она делает здесь под дождем в такое позднее время, уж не воображает ли она, что превратилась в утку? С его длинного невозмутимого лица ручьями стекала вода, пальто было застегнуто доверху; он похлопал себя по бугру на груди.

— Шляпа, — объяснил он. — Пошли, возьмем такси.

Роджер обнял ее за плечи, она удобно откинулась на его руку, и они обменялись взглядом, говорившим о долгой спокойной дружбе, а потом она стала смотреть сквозь стекло на дождь, как он меняет все очертания и краски тоже. Такси петляло между опорами надземки, на каждом повороте его слегка заносило, и она сказала:

— Чем больше заносит, тем спокойнее, — наверно, я и правда пьяная.

— Наверно, — согласился Роджер. — Этот тип явно решил нас угробить, я бы и сам сейчас не отказался от коктейля.

Они остановились у светофора на перекрестке Сороковой улицы и Шестой авеню, и перед самым носом такси появились трое юнцов. При свете фонарей они были как три веселых огородных пугала — все одинаково тощие, все в одинаковых плохоньких костюмах модного покроя и в ярких галстуках. Они тоже были не слишком-то трезвы и постояли, раскачиваясь, перед машиной, продолжая о чем-то спорить. Они сдвинули головы, точно собираясь запеть, и первый сказал:

— Когда я женюсь, я женюсь не для того, чтобы жениться, а женюсь по любви.

А второй возразил:

— Брось, это ты ей заливай, мы-то при чем?

А третий присвистнул и сказал:

— Видали умника? С чего это его прорвало?

А первый сказал:

— Заткни глотку, дурья башка, значит, есть с чего.

Потом все заорали и побрели через улицу, подгоняя первого тумаками в спину.

— Идиоты, — определил Роджер. — Форменные идиоты.

По лужам, подымая брызги и низко пригнув головы, прошли две девушки в прозрачных дождевиках — одна в зеленом, другая в красном. Одна говорила другой:

— Да, это мне все известно, но как же я-то? Ты всегда только его одного жалеешь… — И они пробежали дальше, перебирая пеликаньими лапками.

Неожиданно такси дало задний ход, потом рванулось вперед, и Роджер сказал:

— Я сегодня получил письмо от Стеллы, она двадцать шестого приезжает домой, это, видимо, означает, что она приняла решение и все утрясется.

— Я тоже получила сегодня письмо, — сказала она. — За меня решение уже приняли. А вам со Стеллой, по-моему, пора на чем-то успокоиться.

Когда такси остановилось на углу Западной Пятьдесят третьей улицы, Роджер сказал:

— У меня как раз хватит ему заплатить, если ты доложишь десять центов. — И она достала из сумки монету, а он сказал: — Удивительно красивая сумочка.

— Это подарок ко дню рожденья, — сказала она. — Мне тоже нравится. Как твоя пьеса?

— Да все так же, наверно. Еще не купили. Я туда больше и не хожу. Буду стоять на своем, а они пусть как хотят. Спорить я больше не намерен, надоело.

— Тут ведь главное — не уступать, верно?

— Не уступать — это и есть самое трудное.

— Спокойной ночи, Роджер.

— Спокойной ночи. Ты прими аспирин и залезь в горячую ванну, а то как бы не простудилась.

— Хорошо.

Держа сумочку под мышкой, она стала подниматься по лестнице, и на втором этаже Билл, услышав ее шаги, высунулся на площадку, растрепанный, с покрасневшими глазами, и сказал:

— Умоляю, зайди ко мне, давай выпьем, у меня ужасные новости. На тебе сухой нитки нет, — сказал Билл, глядя на ее промокшие туфли.

Они выпили по две рюмки, пока Билл рассказывал, что режиссер выкинул его пьесу, когда состав исполнителей уже был утвержден вторично и прошли три репетиции.

— Я ему говорю, я же не говорил, что это шедевр, я говорил, что спектакль может получиться отличный. А он мне: понимаете, пьеса не звучит , ей нужен допинг. В результате я влип, безнадежно влип, — сказал Билл уже опять со слезами в голосе. — Я тут плакал, — сообщил он ей, — пил и плакал. — А потом осведомился, понимает ли она, что жена губит его своей расточительностью. — Я ей каждую Божию неделю посылаю по десять долларов. А я не обязан. Она грозит, что засадит меня в тюрьму, но это ей не удастся. Пусть только попробует. Она-то как со мной обращалась! Она не имеет права на алименты и прекрасно это знает. Твердит, что деньги ей нужны для малыша, вот я и посылаю, потому что сил нет терпеть, когда кто-то страдает. И теперь я просрочил платежи и за рояль, и за радиолу…