Николай Асанов - Радиус взрыва неизвестен

Человек в парусиновом костюме, измазанном машинным маслом и мучной пылью, распоряжался во дворе разгрузкой машин. У рабочих что-то не ладилось, и он вдруг подставил широкие плечи под железную балку, крякнул, и весь станок передвинулся к деревянным скатам. Рабочие подхватили его, крикнули: «Пошло, пошло, само идет!» — и станок вмиг оказался на земле. Тут его зацепили тросом, бригадир взмахнул рукой, где-то загудела лебедка, и станок пополз в пролом, сделанный в стене.

Варя подошла к бригадиру и осторожно спросила:

— Вы не знаете, где найти товарища Сердюка?

Бригадир оглянулся, и Варя тихонько ойкнула, как в детстве. Это был отец.

Как же давно она не видела его в рабочей одежде, занятого делом! Как она могла забыть, что когда-то он приходил домой в таком вот брезентовом костюме, весь пропахший мукой, с белым, словно напудренным, лицом, брал ее на руки и подбрасывал, казалось, под самое небо, крича во весь голос: «Вира!», и ловил ее снова на руки, восклицая: «Майна!» Ведь Варя так любила эту игру.

Отец стоял, понурив голову, пряча глаза, и Варе вдруг захотелось ободрить его, приласкать, чтобы вызвать в глазах тот же веселый, озорной блеск, который так радовал ее когда-то в детстве. Она прижалась к его широкому плечу и чуть слышно сказала:

— Вира, папа, вира! Все вверх и вверх! И все будет хорошо!

Как-то незаметно рабочие отошли, скрылись в проломе, там послышались их голоса, стук и звон инструментов. Отец тихо сказал:

— Кончились мои высоты, дочка. Единственная высота, на которую меня еще могли поставить, мельница! «Ты, — сказали, — ее загубил, ты и восстанови!»

— Так это же хорошо, папа!

— Чего уж хорошего! Я-то всего прораб! А кругом инженеры. По проекту — инженер, по механизмам — инженер, по эксплуатации и то инженер, как будто я забыл, как валы на мельнице вертятся…

— Где же ты живешь? — спросила Варя, с грустью глядя на осунувшееся лицо отца.

— А тут же! — равнодушно мотнул он головой на конторку. — Там есть комнатка, вот я ее и занял. Много ли мне надо? — со скрытой издевкой над самим собой спросил он. И вдруг оживился. — А нашему соседу похуже пришлось! Директору Мылотреста. Прямо в тюрьму угодил. Оказывается, он крепко погрел руки. Да и Коночкину влетело: из города его выставили, квартиру отобрали. Ну, да у него еще матушкино поместье осталось. Правда, кабанчиков пришлось продать, кормить-то оказалось нечем!

Эти саркастические замечания только и напомнили Варе те времена, когда Трофим Семенович был директором и любил позлословить о неудачах своих ближних. Но Варя простила ему это минутное увлечение: ведь директор Мылотреста и Коночкин не напрасно кружились вокруг отца, как воронье.

— Дай мне ключ, папа, — попросила она.

— Это еще зачем? — сурово спросил он. — Иди на квартиру Коночкина, там тебя ждут!

— Опять Коночкин? — сразу обозлясь, спросила Варя.

— Что ты, что ты! — вдруг струхнул отец. — Какой Коночкин? Там тебя Федор ждет…

— Какой еще Федор? — насторожилась Варя, готовая заплакать от обиды.

— Да твой Федор! Твой!.. Чащин! — И так как она ничем не проявляла своих чувств, отец продолжал говорить каким-то сбивчивым, торопливым голосом: — Это он раскопал, что я имею профессию. И отстоял-таки меня! Пошел в обком, пошел в облисполком, начал кричать, что нельзя человека губить, когда они же сами и виноваты, что выдвинули без знаний, испортили, а теперь готовы утопить в ложке воды! Тут Голубцов приехал, тоже присоединился к нему. Ну и вот… Да ты не огорчайся, работа как раз по мне! Я же отличным был мельником…

Варя промолчала. А отец торопливо продолжал:

— Он же каждый день ко мне приходит! Уже два раза в газете писал о восстановлении мельницы! Да вон он идет!

Варя оглянулась, вспыхнула и, взяв из рук отца ключ от его комнатки, пошла к сторожке, будто и не слышала отчаянного крика:

— Варенька, подождите!..

Трофим Семенович пожал плечами и вошел в здание мельницы. Он тут ни при чем, пусть решают эти вопросы сами…

Посадка на этом аэродроме, стремительно летевшем нам навстречу, не предполагалась. Самолет шел из Риги в Москву, но Москва не принимала…

Но вот самолет выровнялся наконец, и край земли начал полого опускаться. Из боковых окон было видно, как вокзал аэродрома все падал и падал и в конце концов потерялся где-то на краю горизонта. Самолет коснулся земли, натужно взревел и сразу превратился в большой неуклюжий автобус, к которому по ошибке были приделаны крылья. Он и шел, как автобус, раскачиваясь, переваливаясь с боку на бок, разбрызгивая снежные заструги, так что вихри из-под колес достигли окон. Видно, здесь недавно прошла метель, та самая, что заслонила нам дорогу в Москву.

Я взглянул на своих спутников. Гордеев в ответ на мой взгляд только удрученно пожал плечами. Марта спала. Лицо ее, утомленное длительной болтанкой, было бледным, локоны развились. Она казалась много старше своих лет. Зато сейчас она больше походила на жену пожилого, строгого профессора, каким и был Гордеев.

Самолет подруливал к аэровокзалу. Вокзал выглядел уютно и спокойно. Он приглашал выйти и посмотреть на незнакомый город, обещая гостеприимство. Не знаю, почему, но иные вокзалы сразу обещают неудачи и неудобства. Этот в законченной простоте своих строгих линий хранил именно ощущение уюта и покоя.

Дверца кабины хлопнула, вышел коренастый, черный как уголь летчик, сердито сказал:

— Не дают погоду! Ночевать будем здесь!

От голосов пассажиров самолет загудел, как барабан. Почему-то во всех случаях вынужденной посадки каждый пассажир считает себя кровно обиженным, а летчиков — чуть ли не личными врагами. Черный летчик покачал головой, повернулся и закрыл за собой дверь. Он не признавал себя виновным.

Марта проснулась, по-детски потянулась, зевнула сладко-сладко и только потом открыла глаза, сразу сделавшись похожей на девчонку: и щеки окрасились румянцем, и губы порозовели, и глаза смотрели с наивной простотой. Оглядев пассажиров, она прижалась к плечу мужа, снова закрыла глаза, пробормотав:

— Как я спала!

Она всегда делала такие неожиданные открытия: «Как я спала!», «Как я поела!», «Как я хорошо выгляжу!» — будто другие должны были обязательно восхищаться этими ее открытиями. Но гул голосов в самолете был до того злым и раздраженным, что даже Марта на мгновение забыла о себе.

— Мы уже в Москве? — спросила она мужа.

— Нет, маленькая задержка, — ласково, как говорят ребенку, чтобы не напугать его, сказал Гордеев.

И голос Марты сразу вплелся в общий гул на той же высокой ноте. Странно, пассажиры гудели так, словно надеялись, что от их гудения самолет тотчас полетит дальше.