Николай Асанов - Радиус взрыва неизвестен

Мы нерешительно смотрим на нашего вожака.

Володя собирает все, что может гореть. Он берет и записные книжки, и носовые платки, и плитки сухого спирта, на котором мы собирались разогревать пищу во время привала. Один конец веревки, которой мы были связаны во время подъема, он прикрепляет к камню у входа в пещеру, и мы трогаемся в путь. Впереди идет Володя, замыкающим становится Гриднин. Только Зина теперь держится где-то в конце группы. Мне все время слышны ее вздохи. Но даже в эту не очень веселую минуту мне не хочется, чтобы она разжалобила Володю.

Мы поспешно идем за Володей. Во всяком случае, это какое-то действие. Хуже всего было бы для нас теперь покорное ничегонеделание. Мне даже кажется, что у меня прибавилось сил.

Внезапно Володя останавливается и освещает стену. Мы видим деревянную дверь. Володя толкает дверь и освещает факелом внутренность помещения. Это келья. Камера-одиночка с деревянным, проплесневевшим и прогнившим ложем, каменным столом, на котором лежат деревянная, полуистлевшая от старости чашка и деревянная же ложка.

Теперь мы примечаем, что стены пещеры обработаны человеком. Некоторые углы спрямлены, выступы отбиты. Во многих местах выбиты углубления, но ни дверей, ни косяков нет. Очевидно, это временные убежища на одного, на двух человек, а в запиравшейся келье-камере, может быть, доживала свой век какая-нибудь затворница…

Внезапно мы слышим слабый стон.

Это так страшно, что нас охватывает оторопь. И хотя никто из нас не верит в привидения, но так и кажется, что сейчас от стены отделится фигура какой-нибудь монахини в черном (или мертвые появляются в белом?) и двинется на нас, на наши приглушенные голоса, на робкий свет Володиного факела. Мы останавливаемся, словно у нас отнялись ноги, а Зина просто садится, вытянув руки вперед, будто отталкивая уже появившееся перед нею видение. Только Сиромаха внезапно выхватывает из рук Володи факел и бросается вперед.

Стон слышится снова.

Мы стоим в темноте, не успев сделать и шага вслед за исчезнувшим светом факела, как впереди слышится плачущий голос Сиромахи:

— Софьюшка, Софьюшка, что же они с тобой сделали?! — И вслед за этим плачущим зовом грубый, злой: — Да идите же сюда, помогите мне! — И треск дерева, будто он всем телом ломится в закрытую дверь.

Мы делаем несколько шагов в темноте и видим факел в руках Сиромахи, его самого, упершегося плечом в стену, опять слышим треск дерева. Володя подбегает с ледорубом, подсовывает его в щель между дверью и полом. Только теперь мы видим железные полосы на двери, тяжелый замок, с телячью голову величиной, и там, за дверью, слышится тяжкий стон, по-видимому, обеспамятевшего человека, потому что человек этот не слышит, как трещит дверь, не отвечает на горячий шепот Сиромахи: «Софьюшка, Софьюшка, потерпи! Мы здесь, Софьюшка!..»

Дверь не поддается. Замок, вставленный в две грубо откованные петли, висит, как мертвый.

Теперь уже пять ледорубов подсунуто под дверь. Сиромаха решил правильно: не возиться с замком, который все равно сбить нечем, а попытаться сорвать дверь вместе с косяком! Дерево простояло в пещере долго, оно должно было истлеть, выветриться, надеется он, но толстые плахи двери только гудят от наших усилий. А стон за дверью все слабеет…

— Надо поджечь дверь! — советует Гриднин.

— Ну да, чтобы дым заметили и нас всех замуровали тут! — настороженно отзывается Зимовеев.

— Дайте кирку! — говорит Володя.

Маленькая кирка у кого-то в руках.

— Долби здесь! — приказывает Володя и показывает на верхнюю часть двери, где в камень вделан деревянный косяк. — Товарищ Зимовеев, Гриднин, пройдите по пещере до конца, выясните, куда она выходит. Если пещера выходит к скиту, приглядитесь, что там делается, не слышен ли наш шум. Гриднина пошлите обратно, сами останьтесь там! — Володя говорит таким командирским голосом, словно всю жизнь занимался спасением людей, заключенных в пещерах, и предугадывает все, что может произойти.

Зина просит:

— Я пойду с ними, Володечка! — Голос у нее смирный, тихий, даже нежный.

— Нет! — резко отвечает Володя. — Мы тебе не доверяем!

Это звучит, как пощечина. Зина снова садится, приваливаясь спиной к стене, и тихо плачет. Вероятно, это первые ее настоящие слезы. Раньше она просто устраивала истерики.

Зимовеев и Гриднин, оберегая слабенькое пламя спиртовки, уходят. Мы по очереди бьем киркой. Сиромаха все еще пытается расшатать хоть одну доску крепко сбитой двери. Он зовет и зовет, то громко, то тихо-тихо, как во сне: «Софья! Софья! Софьюшка!..» — и от этого отчаянного зова страшно ноет сердце. А стон за дверью умолк: то ли там беспамятство, то ли смерть…

Вдруг верхний козырек каменной дверной «пяты» отлетает, и дверь медленно ползет в сторону. В образовавшуюся щель веет таким затхлым запахом сырости и плесени, что мы невольно отшатываемся. Но Сиромаха, ухватившись за дверь, рывком отворачивает ее и бросается вперед. Володя с факелом ступает за ним.

Под ломким, срывающимся светом факела мы видим лежащую на каменном полу девушку в черной монашеской одежде. Белое лицо ее кажется мертвым. Сиромаха, упав на колени, припадает к ней, целует мертвое, как нам кажется, лицо, потом поднимает ее и говорит странно спокойным голосом:

— Помогите мне вынести ее. У нее обморок.

Но тут голос его срывается, зубы скрипят, он страшно вскрикивает:

— Ну подождите, святоши!..

Мы изо всех сил оттягиваем накренившуюся дверь, и Сиромаха протискивается в щель со своей неподвижной ношей. Я нечаянно прикасаюсь к руке Софьи. Рука холодна, как у мертвеца.

Мы срываем с себя куртки, раскладываем их на полу пещеры. Сиромаха опускает Софью на это ложе. Двумя куртками прикрывает девушку и усаживается рядом, безучастный ко всему, кроме той, что лежит перед ним, кроме ее неподвижной, холодной руки, которую он отогревает своим дыханием и, может быть, горячими слезами. Нам неловко смотреть на него, и мы делаем вид, что заняты сборами.

Володя, усевшись в сторонке, дает мне подержать факел и пишет что-то в дневнике экспедиции. Я вижу, как он морщится, будто ему трудно дышать, потом встает, подходит к двери, обмеряет ее, разглядывает металлические полосы, замок, проходит в камеру — иначе помещение, в котором была заперта Софья, не назовешь, — измеряет и там что-то, сердито ворча:

— Да посветите же.

Потом он опять садится и пишет.

— Что вы пишете? — спрашиваю я.

— Акт! — сердито говорит он. — Подпишите!

Я читаю протянутый мне дневник. Это действительно составленный по всем правилам акт о преступлении против человечности. Мы по очереди подписываем этот документ. Только Зина сидит неподвижно, и мы не подзываем ее.