Николай Асанов - Радиус взрыва неизвестен

Ввалившись в ресторан, компания расшумелась еще пуще. Два мальчикообразных старика, исполнявших, как понял Староверов, роль адъютантов при толстяке, ринулись по его громогласному приказанию искать шеф-повара, метрдотеля, директора ресторана. И через несколько минут на сдвинутых столах был накрыт ужин, стояло много вина, а вокруг глазели любопытные и, как казалось Староверову, гадали меж собой о нем: «А этот-то как попал к небожителям?»

Он и сам не мог бы ответить на такой вопрос.

Но толстяк уже наливал в его рюмку коньяк, кто-то произносил тост, кто-то чокался, а два мальчикообразных старика уже успели хлопнуть по одной и тянулись за бутылкой, чтобы успеть налить еще раз. Староверов уловил на себе взгляд Галины Сергеевны и увидел протянутую к нему руку с рюмкой. Не слушая тоста, она громко сказала: «За добро!» — и, чокнувшись со Староверовым, выпила. Кто-то услужливо протянул ей фужер с водой, и она запила коньяк, как истый пьяница.

Веселье это казалось Староверову неискренним, «великое шумство», учиняемое на его глазах, бессмысленным и наигранным. Ему хотелось встать и уйти, но в эту минуту, хотя он еще ничем не выказал своего желания, Галина Сергеевна опять потянулась к нему, тронула его руку и шепотом сказала:

— Не уходите, мне с ними нехорошо…

К его счастью, а может быть, и к счастью толстяка со всей его компанией — потому что Староверов уже боялся, что вот-вот взорвется, — в ресторан, даже не сняв пальто, вошел директор института. Отыскав глазами Староверова, он подошел и шепнул:

— Администратор хотел вас вызвать, но я решил сам порадовать: матрос пришел в сознание! Машина у подъезда…

За это сообщение Староверов сразу простил ему все грехи, и мнимые и настоящие. Ведь вот болел же он всей душой за лежавшего в его институте матроса… Положив рядом со своим прибором деньги, он торопливо вышел, не оглянувшись на Галину Сергеевну.

Да, матрос вылез из смертельного беспамятства. И то, что предложенная Староверовым вакцина спасла больного, сладко холодило душу.

Он расспросил матроса, где и как подцепил тот свою болезнь, выяснил, что случилось это в Гонконге, что судовой врач сразу наложил карантин. Все совпадало с выпиской из судового журнала и справкой врача, что на судне других случаев заболеваний не было. Следовательно, опасная болезнь была остановлена сразу, что больше всего волновало Староверова. Успокоив больного и дав несколько советов врачу, Староверов с легким сердцем вернулся домой.

Но дома он вдруг затосковал. Вряд ли он мог бы связно и спокойно рассказать свои думы. В них присутствовала и Галина Сергеевна, только она была окружена болтливыми, бесцеремонными людьми, до такой степени не похожими на Староверова и на тех, с кем он привык общаться, что даже в мыслях происходили обвалы, взрывы и всяческие другие катастрофы.

«Что я должен делать? — думал он среди ночи, вконец измаявшись от духоты. — Вряд ли можно оторвать ее от прошлого?» — спрашивал он самого себя, как-то преднамеренно забыв о том, что только от Галины Сергеевны зависит, согласится ли она вообще следовать его советам. За ее плечами — целая жизнь. И кто такой этот толстяк? Он держал себя так, словно был полновластным повелителем Галины Сергеевны. Но если ей нравится ухаживание Староверова, то зачем было тащить их вместе в ресторан? «Ах, она просто и не думает обо мне!»

Как ни странно, этот неожиданный вывод в какой-то мере облегчил его страдания. Он стал рассматривать Галину Сергеевну отдельно от всей пошлой и нелепой компании, представлять, что она попала в нее случайно. И тут же вспомнил, что все взгляды и все слова вчерашних гостей были обращены только к ней.

Он пытался заснуть — ничего не получилось. Встал, принял душ, но теплая вода не принесла облегчения. Пытался читать, но книга показалась скучной. Долго мерил шагами номер — девять на девять, — но только уставала голова на поворотах. И вдруг внезапно понял: надо уезжать!

Только это молниеносное решение и показало ему, как он влюблен. Попался, как мальчишка! И это в то самое время, когда он впервые почувствовал покой, когда кончилось грубое наваждение развода, суда, взаимных обид, неприличных распрей… Год тому назад, когда он узнал об измене жены, заявившей об этом так нагло и беззастенчиво, словно она сознательно ждала от него бурной сцены, может быть даже побоев, чтобы потом заявить на суде: он — изверг! — Староверов поклялся себе, что никогда больше не попадет в ловушку. С той поры всякая женская нежность, интерес к нему, даже забота о нем казались ему именно ловушкой, в которую его заманивают, как птицелов своим нежным посвистом заманивает птицу. К черту всех птицеловов на свете! А если это он сам себе расставил ловушку, выдумав бог знает что о незнакомой, посторонней женщине, которой совершенно безразличен, так уж из этой сети сам бог велел уйти! И, скрипнув от злости зубами, он вдруг начал швырять вещи в чемодан, словно собирался вот сейчас, на ночь глядя, убежать из гостиницы. Сообразив, наконец, что все это выглядит довольно глупо, он успокоился немного, лег и мгновенно заснул тяжелым сном.

Утром он употребил все: и свое имя, и звание, и беззастенчивую ложь, чтобы убедить пароходного служащего продать ему каюту. Зато чуть позже он не отказал себе в удовольствии позвонить так надоевшему ему директору института, чтобы сообщить, что уезжает. Матрос уже выкарабкался, он вне опасности, все остальное сделает и сам директор. На его тревожный вопрос: «Куда же вы?» — Староверов довольно весело ответил: «Отплываю на „России“!» — словно само название корабля имело волшебные свойства.

Не позвонил он только Галине Сергеевне. Более того, не подошел к телефону, когда тот начал трезвонить в привычные часы обеда. Не подошел и в тот час, когда они обычно сговаривались об ужине. Этой ночью, когда он уяснил себе всю глубину своего «грехопадения», когда вдруг понял почти рабскую зависимость от этой посторонней женщины, он сам справился со своей привязанностью и теперь слушал настойчивый трезвон телефона почти весело. В самом деле, что ему, пожилому, в сущности, человеку, эта двадцатипяти- или тридцатилетняя женщина? И что он знает о ней? И как может он забыть об этом вульгарном обществе, в котором вдруг увидел ее?

С чувством глубокого облегчения поднялся он на палубу парохода, молча проследовал за болтливой стюардессой в каюту и остался один, отгороженный от всего мира толстыми металлическими стенами. За бортом глухо билась вода, и было похоже, что живое, беспокойное сердце колотится в грудной клетке: валерьянки, что ли, дать ему, этому взволнованному морю, как когда-то терпящие бедствие моряки выливали перед налетающим на судно девятым валом бочку ворвани, чтобы хоть на миг успокоить стихию. Впрочем, нет, стихия была ни при чем — это его собственное сердце билось гулко и угрожающе аритмично, напоминая о том, что даже тоска является физиологическим чувством…