Дэвид Лоуренс - Избранные произведения в 5 томах. Книга 2: Флейта Аарона. Рассказы

— Понимаете, у него было предчувствие. Я уверен, что у него было предчувствие. Никто не бывает убит, не имея предчувствия. Надо стараться не иметь предчувствий, гнать их от себя, — тогда уцелеешь.

…Диковинная вещь, какие последствия может иметь потрясение. У нас был сержант. Слышу, он зовет меня. Смотрю, он ранен в ноги — оторваны обе ступни. Чистенько оторваны, как будто хирург ножом отрезал, даю ему морфия, чтобы утолить боль. Вы, вероятно, знаете: офицерам было запрещено употреблять шприц для впрыскивания раненым морфий. Боялись возможности заражения крови. Снабдили нас вместо шприцев какими-то таблетками. Врачи уверяли, что они действуют через две-три минуты, но это неправда: четверть часа по крайней мере. А нет ничего более деморализующе действующего на солдата, чем зрелище своего раненого товарища, который кричит, плачет и корчится от боли. Итак, я дал ему морфия, чтобы он забылся. Отлично. Его, как полагается, унесли. У меня было обыкновение всегда навещать своих раненых солдат. На следующее утро я пошел справиться о нем на перевязочный пункт и убедился, что его еще не эвакуировали. Иду к доктору и говорю: «Почему этот молодец до сих пор не эвакуирован?» У меня нрав вспыльчивый, и доктора это знали. «Не выходите из себя, Гербертсон», — говорит доктор: — «вашего раненого нельзя эвакуировать. Он умирает». «Позвольте, — говорю я, — я только что говорил с ним, и он чувствует себя так же бодро, как мы с вами». Вы помните, что я дал ему накануне дозу морфия? Поэтому у него и было хорошее самочувствие. Но через два часа он, действительно, умер. Доктора говорят, что так иногда действуют потрясения. Ни один жизненный орган не поврежден, а тем не менее организм сломлен. И для борьбы с этим у медицины нет средств. Хороша штучка? Что-то, вероятно, случается в мозгу…

— Может быть, и не в мозгу, — сказал Лилли, — а где-нибудь глубже, чем мозг.

— Может быть, и глубже. Это все равно… Да, странные случаются вещи. Был у нас один лейтенант. Вы знаете, — мы всегда сами погребали своих убитых. Так вот у него был такой вид, точно он заснул. Впрочем, у большинства ребят, когда они мертвы, бывает такой вид.

Гербертсон закрыл глаза и склонил голову набок с видом покойно спящего человека.

— Очень редко встретишь человека с другим выражением смерти на лице. Знаете, — вот с этим:

Он оскалил зубы и перекосил лицо в безумной судороге.

— Вы ни за что бы не сказали, что парнишка мертв. У него была еле заметная ранка вот здесь, на затылке, и несколько капель крови на руке. Вот и все. Хорошо-с. Я решил похоронить его как можно лучше. Он лежал уже полтора суток: дожидались затишья, когда можно будет выйти из окопов, вырыть ему могилу. Он был обернут в затасканное солдатское одеяло. «Нет, — сказал я, — бедняга должен получить чистое одеяло». Я пошел и достал из его же собственных вещей великолепное одеяло. Он был из известной шотландской семьи, так что мы даже пригласили шотландских гвардейцев на его похороны. Надо было обернуть его в другое одеяло. Я думал, что он давно окоченел. Но, когда я взял его за плечи, чтобы приподнять, он вдруг сел. Я обомлел, точно от удара по голове. Мне показалось, что я схожу с ума. «Он жив», — крикнул я. Но все уверяли, что он мертв. Я долго не мог этому поверить. Это происшествие ужасно потрясло меня. Он был так гибок, как вы и я, и имел вид спящего. Вы ни за что не поверили бы, что он мертв. Это совершенно потрясло меня. Я не в состоянии был поверить, что человек может сохранить столько гибкости в теле через двое суток после смерти…

…Германцы прекрасно владели пулеметами. Гадкая это штука — пулемет… Зато они не могли достать нас штыком…. Нет, нет, эта война не похожа на другие войны. Вся эта механическая техника! Этого нельзя было бы выдержать, если бы не люди, которые вас окружали. Люди, солдаты были изумительны… Второй такой войны больше не будет. Немцы — единственный народ на земле, который может организовать такую войну, и я не думаю, чтобы они сделали это еще раз, не правда ли?..

…Они были удивительны, эти германцы, — совершенно поразительны! Прямо невероятно, что они сумели изобрести и сделать. Нам пришлось учиться у них первые два года. Но они были слишком методичны. Оттого-то они и проиграли войну. У них было слишком много системы. Они давали залпы каждые десять минут. По часам! Подумайте только! Разумеется, мы знали, когда можно бежать и когда надо ложиться. Со временем, если вы достаточно долго побывали на фронте, вы совершенно точно знали наперед, что они станут делать. И поэтому вы могли выбирать самое удобное время для того, что собирались делать сами…

…К концу войны они стали нервничать больше, чем мы. Они по ночам устраивали между своими и нашими окопами такое освещение, — знаете, ракеты, которые висят в воздухе и сияют ярче электрического света, — что мы могли об этом не заботиться. Да, они были гораздо нервнее нас…

Было уже около двух часов, когда Гербертсон ушел. Лилли, подавленный атмосферой, которую принес с собой его ночной гость, продолжал сидеть у своей лампы. Аарон встал, вышел с мрачным видом из-за ширмы и тоже подсел к свету.

— У меня делаются спазмы в желудке, когда я слышу рассказы об этой проклятой войне, — сказал он.

— И у меня тоже, — отозвался Лилли. — Вся эта война — только порождение больной фантазии.

— Однако, эта фантазия достаточно реальна для тех, кому пришлось испытать все это на самих себе.

— Нет. Менее всего реальна для них, — мрачно ответил Лилли. — Не более реальна, чем дурной сон. Пора, наконец, проснуться и стряхнуть с себя следы этого сна.

— А я думаю, что люди способны делать совершенно то же и наяву. Человек все такой же, каким был в древние времена. Такой он и есть, таким и будет. Поэтому никогда не переведутся и войны.

Лилли посмотрел на Аарона потемневшими от негодования глазами.

— Нет. Это ложь, — заговорил он возбужденным голосом. — Я знаю, что вся война была построена на сплошной лжи, и только ложью втягивали в нее людей. Лгали германцы, лгали мы, — все лгали, верили и хотели верить лжи.

— А вы? — неучтиво спросил Аарон.

— В моем сознании уцелела бодрствующая и трезвая крупинка, которая не переставала подсказывать мне, что война и весь вызванный ею отвратительный подъем воинственных чувств, — что все это только искусная проделка мошенников. Я и не дал втянуть себя в общий поток. Немцы могли бы застрелить моего отца, убить меня самого, натворить что угодно, — я все-таки внутренне не примкнул к войне. Если бы у меня был враг — я бы убил его. Но стать частицей того огромного отвратительного механизма, который они зовут войной, — на это я не пойду, хотя бы у меня изнасиловали десять матерей. Да, я с радостью убью своего врага и даже не одного. Но не в качестве безличного рычага этой подлой машины, войны!