Аврора Гитри - Татуированные души

И я тщательно обхожу ее. Моя опорная нога, правая, болит со вчерашнего дня.

Поэтому я изображаю эквилибриста.

Добравшись до двери, я останавливаюсь. Брат урчит. Я боюсь, что он проснется. Утром у него нет сил на брань, ему слишком тяжело после вечерних излишеств. Но всякое бывает.

Нет.

Он спит.

Я медленно откидываю москитную сетку, приподнимая ее, чтобы избежать шума. Все рыдает и бьется в конвульсиях агонии в этой лачуге. Невозможно выйти из нее, не сотрясая стен, не скрипя полами, не ломая дверь.

Когда я выхожу на крыльцо и поворачиваю ручку, закрывая за собой свою тюрьму, я чувствую облегчение. Как и каждое утро.

Начинающийся день отдаляет меня от брата. Мне нравится вдыхать аромат свежей, влажной, просыпающейся природы. Запах смягчившегося за ночь загазованного воздуха заполняет мои ноздри. Я обожаю пение глупой птицы, которая каждое утро на рассвете повествует мне о своих печалях. Я с удовольствием вижу Нок [8] Птица. , соседку, совершающую омовение в саду, роль которого играет пустырь, разделяющий наши два дома.

А больше всего мне нравится надежда, которая овладевает мной каждое утро, когда я стою перед маленькой, ведущей вниз лесенкой.

Надежда, что на этот раз я уйду.

Действительно.

Что ноги моей больше не будет в этой проклятой лачуге.

Я с наслаждением воображаю проклятия палача, обнаружившего мое отсутствие.

Вот было бы здорово… В хорошеньком положении он окажется, этот лентяй, не способный сварить себе чашку риса! Поймет тогда, какую пользу приносил ему ублюдок! Увидит, что жертва, нечистое дитя, метис со смешанной кровью, может стать необходимым.

Иногда эта моя надежда превращается в вызов. Я чувствую в себе силы вернуться обратно в дом и, разбудив своего мучителя, вызвать его на бой. Во мне появляется желание вытолкнуть его на улицу, чтобы он увидел, на что похожа просыпающаяся земля, чтобы он вдохнул свежего воздуха, который щекочет ноздри и заставляет радоваться прохожих. Чтобы он, по крайней мере, один раз в жизни прожил целый день.

— Опять мечтаешь сбежать, малыш? — говорит хриплым голосом Нок. Я и не заметил, как она подошла.

Я не отвечаю. Незачем. Она знает. Знает все. Небо даровало ей право видеть судьбу, ее мутные глаза рыбы-луны умеют читать по звездам. Она — колдунья.

— Ты опоздаешь к Джонсу. Давай-ка поторапливайся.

Я улыбаюсь и киваю. Как всегда, мои глаза неотрывно следят за гримасами, которые искривляют ее губы, эти гримасы пугают всех, кто приближается к колдунье. А меня они завораживают. Может быть, именно потому, что все на нашей сои боятся этих растягивающихся губ, боятся этой женщины с огромными глазами. Они боятся ее магии, ее могущества, которое она принесла из враждебных земель Севера. Они боятся, что она проклянет их на языке, которого они не понимают, на котором даже сам Будда не умел говорить. Они боятся потому, что ее зовут Нок, птица, и для них это означает только несчастье.

Странно, но меня она никогда не пугала.

Я почти завидовал ей.

Эта женщина прячет под веками свет вечности. Ей известен потайной ход в иной мир, ход в убежище, она знает путь к спасению. Когда хочет, она сбегает от настоящего в будущее. Она улетает, как птица… Она свободна. Ее считают бедной, но это самая богатая женщина на свете. А уж зло или добро она предрекает — это другой вопрос.

— Ты найдешь выход, я тебе сказала, но…

— Я не должен бояться невзгод, и лицо мое изменится. Я знаю.

Я наизусть знаю ее пророчество. Нок повторяет его каждый раз, когда меня видит, а со дня нашей первой встречи протекло семнадцать лет, и произошла она на том самом месте, где стоит сейчас колдунья. Она схватила своими жирными руками мои детские ручки и, чтобы я прекратил плакать, прошептала мне на ухо предсказание. С тех пор она кормит меня своим занудством, хотя я вырос, и глаза у меня сухие.

— Давай иди. Не опаздывай.

Ее беспокойство согревает меня, словно материнская ласка.

— Доброго дня тебе, Нок.

Я взбодрился, словно совершивший подвиг герой, я чувствую, что над этим днем я одержу победу.

— Не забудь принести мне рыбу, малыш.

Нок ненавидит ходить за покупками. Она чувствует подозрительные взгляды торговцев. Они слишком ее боятся и поэтому не хотят обслуживать. И она посылает на рынок меня. Потому что лохмотья, глаза замученного ребенка и низко опущенная голова вызывают у них доверие. За то время, что я к ним хожу, они поняли, что мне причиняют много зла, а я — никому и никогда. Когда я перед ними появился впервые, мать тащила меня за руку, будто домашнее животное на веревке. Торговцы предпочтут сто раз обслужить убогого ребенка, чем птицу, приносящую несчастья.

Брат потерял работу тогда, когда уехала мать. Она сказала, что купила билет в Чанг Рай [9] Курорт в Тайланде. . «Мне нужно проветриться немного. Я вернусь через несколько недель». Когда я увидел, как она вышла из дверей, я понял, что она не вернется. Я почувствовал это заранее, за много дней. По ее ударам. Прерываемым рыданиями… Без проклятий. По тому, что ее тело, казалось, страдало от мучений, которые она мне причиняла. Она поднимала на меня руку, но опускалась эта рука как будто бы на нее саму. Да, я чувствовал, как ее слезы падали одна за другой на мою спину, залечивая раны.

Не знаю, от чего она убегала, уезжая в Чанг Рай, то ли от ненависти, то ли от любви ко мне. Но я знал, что она не захочет вернуться ни к любви, ни к ненависти, что она просто не захочет вернуться. Когда она, отвернувшись, закрыла за собой дверь, я понял, что она не позволит нашей лачуге удержать ее.

Брат проводил ее на вокзал. Он грустно улыбался, как всегда, когда она уезжала. В двадцать пять лет он по-прежнему чувствовал себя ребенком рядом с ней… Его глаза были вечно прикованы к ее губам, он вечно горел желанием выполнить любой ее каприз. Я думаю, от этого он и не смог увидеть в ее отъезде прощание навсегда.

И со следующего дня он принялся ждать. Вечером он вернулся из гаража и пробурчал, не глядя на меня, что попросил у хозяина отпуск, чтобы быть на месте, когда она войдет в дверь. Я видел, что первую неделю он валялся у входа с безмятежным видом. Он лежал там день и ночь, не отходя ни на секунду. Он даже требовал, чтобы я приносил ему ужин, он уже не трудился садиться за стол, боясь, очевидно, пропустить ее. Он хотел ощущать уверенность в том, что сможет прыгнуть ей на шею, как только она перешагнет через порог, как он делал в детстве.

Во время второй недели ожидание превратилось в пытку. Лицо его вытянулось. Он никогда не был особенно любезным со мной. Честно говоря, он меня всегда игнорировал. Он брал пример с матери, заменяя проклятия равнодушием. И потом, я был сыном белого, который украл у его матери улыбку. И он, чистокровный таец, чьи предки родились на этой земле, не собирался меня за это благодарить. Затем я начал чувствовать, как его ожидание превращается в беспокойство. Его уверенность в том, что он увидит, как мать снимает туфли на пороге дома и бранится на меня, пошатнулась. Он стал еще более раздражительным.