Джулит Джедамус - Роман потерь

На следующее утро я проснулась с болью в спине и горьким вкусом во рту. Прелесть наступившего дня служила мне укором. Небо было таким ясным и чистым, как совесть девственницы, свет — таким ослепительным, как ее улыбка. Я тщательно оделась и вышла на веранду. Вишневое дерево, почти такое же высокое и красивое, как в саду Хаседера, тянуло ветви к лазурному небу. Почему оно зацвело так рано? Сплошь покрытое розоватыми махровыми цветками, оно как будто было окутано облаком.

Я услышала свист и увидела мальчика, бегущего по дорожке сада. Его пурпурный халат развевался, а растрепанные волосы напомнили мне юного Рюена. Он, должно быть, заметил меня, потому что замедлил бег и расправил рукава. Это был Рейзей, выглядевший много моложе своих одиннадцати лет, Рейзей, который, если верить слухам, может скоро сменить на троне своего отца.

Я поклонилась, зная наперед, что он не придаст этому особого значения. В ответ он улыбнулся. У него были темные зубы (врожденный недостаток), но улыбка обаятельная, как у женщины. Чтобы не выдать своих чувств, я прикрылась веером, мы обменялись шутливыми замечаниями.

— Как прекрасны вишневые деревья! — сказала я, показывая на них рукой. — Во дворце вишни еще не зацвели.

Он посмотрел на меня и засмеялся.

— Цветы ненастоящие! — Посмотрите, разве вы не видите ниточки?

Конечно. Соцветия были привязаны к веткам. Но как искусно это было сделано, как подобран цвет бумаги. Просто чудо. Я даже не заметила, что цветы не пахнут.

— Это сделано по приказу моей матери, — сказал Рейзей, — для моей сестры.

Значит, императрица пыталась наладить отношения с дочерью, хотя они не разговаривали. Канецуке и я иногда прибегали к такому способу общения — обменивались подобными жестами, чтобы положить конец тяжелой ссоре.

— А как ваша сестра? — спросила я как можно более естественно.

— Не знаю, — ответил он просто, — я ее не вижу.

В этом не было ничего удивительного, он стал достаточно взрослым, чтобы его не допускали к ней. Однако он явно был этим расстроен.

Утро я провела в обществе императрицы, которая, несмотря на смену обстановки, чувствовала себя нехорошо. Мы сидели около двойных дверей, открытых в сад, и рассматривали цветные картинки к сказкам Изе. «Такие же невероятные, как и сами сказки Изе», — думала я, держа в руках свиток. Я произнесла эти слова в Хаседере, и тот серьезный молодой человек поцеловал меня. Не могу выразить, как я по нему тосковала. Я вынуждена была отвернуться, будто бы разглядывая деревья, чтобы скрыть свои чувства.

Мы добрались до картинки, изображающей мальчика, который обучает сестру игре на кине. Он перегнулся через ее плечо и поддерживал ее запястье, в то время как она щипала струны. Мне было интересно, не напомнила ли императрице эта сцена Рейзея и жрицу; я надеялась, что она заговорит о них. Но она только вздохнула и откинулась на подушки. Она казалась грустной и усталой, но, может быть, недомогание являлось тому причиной.

Она выглянула в сад.

— У вас есть дочери? — спросила она, и я ограничилась кратким «нет». Я никогда не рассказывала ей о сыне и не собиралась делать этого сейчас.

— Какая вы счастливая, — горько сказала она.

Я решилась и задала вопрос о жрице:

— Принцесса нездорова? Я еще не видела ее.

— Если это и так, я буду последней, кому она скажет об этом, — ответила императрица. — Она не разговаривает со мной.

Я припомнила их споры перед отъездом жрицы из дворца, угрозы и увещевания императрицы. И я порадовалась, что у меня нет дочери, — это может быть так мучительно.

Мне не удалось придумать ничего утешительного ей в ответ, и я предложила почитать ей вслух. Она отказалась, сославшись на усталость, и еще плотнее закуталась в плащ цвета фуксии. Не холодно ли мне, спросила она, может быть, позвонить, чтобы принесли еще угля для жаровни.

Потом я покинула ее. Позднее в тот же день я прогуливалась по саду вместе с другими женщинами. Мы восхищались прудом, его искусственными берегами, посыпанными белым щебнем, пригорками, украшенными группами распускающихся деревьев: берез, вишен, ив, вязов и перенесенных сюда с гор саженцев диких растений, названий которых я не знаю. Красные цветки слив, свисавших над ручьем, почти облетели, но глициния только начинала распускать свои шелковистые почки.

«Приезжай сюда в Третьем месяце, когда глициния в цвету», — написал Канецуке Изуми в украденном мною письме.

Почему каждый новый клейкий листочек, каждый неспешно раскрывающийся цветок напоминает мне об утраченном? Я не способна была видеть деревья такими, как есть, — они напоминали мне о других, под которыми я лежала; даже сами названия цветов воскрешали в памяти ароматы тех букетов, которые мне когда-то дарили. Мне вдруг захотелось, чтобы пошел снег и запорошил все приметы весны.

На обратном пути мы проходили мимо комнат жрицы, но шторы были опущены, и мне ничего не удалось увидеть.

К вечеру, еще до того как небо померкло — набежали облака и собирался дождь, — я подсела к другим женщинам; они занялись вышивкой. По полу раскатились яркие клубки шелка, и кошки императрицы играли ими.

К нам присоединились несколько замужних женщин, живших в особняке, и начались бесконечные пересуды.

— Такая жалость, — сказала старшая из них по имени Таифу. Это была изящная женщина, хрупкая, как бумага, с седыми шелковистыми волосами, напоминавшими почки глициний. — Она всегда была такая живая девочка, а сейчас почти не покидает комнат. — Они обсуждали жрицу, которую называли Юкико, потому что знали ее задолго до того, как она уехала служить богине Изе.

— Нам пришлось спрятать от нее ножницы, — сказала женщина помоложе, кажется, ее звали Сагами. — Она грозилась обрезать свои волосы. Подумать только: в семнадцать лет хотеть стать монахиней! — Эта женщина с невыщипанными бровями в одежде цвета фуксии была несколько вульгарна и явно любила позлословить.

Я припомнила историю, которую мне рассказала Бузен вскоре после того, как жрица возвратилась во дворец. Значит, сейчас она находилась в таком же отчаянии, как и тогда.

— Мы даже забрали у нее кинжал, — сказала Таифу, — боялись, что она что-нибудь с собой сделает. Бедная девочка! Сколько раз я слышала, как она говорила, что не хочет больше жить.

— Вы ведь знаете, какова она, — ответила Сагами, — всегда во власти своих сказок и мечтаний. Она склонна все драматизировать, к тому же очень упряма. Она отказывается есть, если к ней обращаются с вопросом, не отвечает».

— Но хоть с кем-то она разговаривает? — спросила я.

— Едва ли, — Таифу разгладила полу атласного жакета. — Я пытаюсь разговаривать с ней. Но она не желает иметь со мной дела, как и со своей матерью. Если ей что-то нужно, она пишет императрице записки. А император и слышать о ней не хочет. Но она говорит, что ей это безразлично.