Джулит Джедамус - Роман потерь

Она была знатоком в том, что касается слухов. Это был ее конек, подобно тому, как другие женщины сведущи в окрашивании тканей или игре на цитре. Для получения сведений она пользовалась разнообразными источниками и любыми средствами. Она воровала письма, подкупая соучастников, и сочиняла небылицы. Было известно, что она распространяла истории о послах и принцессах. Какие-то из пущенных ею слухов стали причиной их изгнания.

Была ли героиня истории, сочиненной Изуми, наказана за коварство и интриги? Страдала ли она от лихорадки или, может быть, упала с лестницы? Не поразила ли ее жилище молния, не разрушил ли ураган? Нет. Ничто ее не коснулось.

Тут Изуми продемонстрировала полное отсутствие воображения. Если она избавила свою героиню от телесных страданий, может быть, она обрекла ее на муки совести и чувство вины? Может быть, ее мучили ночные кошмары? Может быть, даже в сутрах она не находила утешения?

Но нет, она не понесла никакого наказания. Те, у кого нет совести, не страдают от ее угрызений.

Это, конечно, мой пересказ истории. Изуми слишком умна, чтобы прибегнуть к столь жесткому и откровенному стилю. Она просто описала события и дала читателям возможность сделать собственные выводы.

Даинагон свои сделала.

— Итак, это правда? — снова спросила она.

— Неужели вы думаете, что я способна на все это? — ответила я, надеясь, что интонация поможет скрыть мою вину.

— Чего только ни делают ради любви.

Она подняла свой плектр и повертела в руках. Я ждала, что последуют другие вопросы. Можно сказать, я почти желала дальнейших расспросов, потому что была способна защитить себя.

— А Канецуке? — спросила она. — Что он знает обо всем этом?

— Узнает достаточно скоро, — сказала я. — Кто-нибудь перешлет ему копию, или ему опишут историю в письме.

— Какая вы пара. — Даинагон снова взялась за инструмент. — Один лжец стоит другого.

Она всегда не любила его, это было очевидно. Теперь она будет не любить меня.

Я сидела, прикусив губу, но не смогла сдержать слез, и они катились по моим щекам.

Она снова заиграла ту китайскую песню в стиле осики. Играя, она смотрела на струны, но я уверена, что она видела, как я плачу.

— Вся разница в том, — сказала она, продолжая играть, — что вы лжете ради любви, а он — ради удовольствия.

— Это неправда. Почему вы так его ненавидите?

Она подняла глаза:

— Подумайте только, что он сделал с вами!

Тогда я ушла. Грустная мелодия ее песни сопровождала меня.

Юкон приготовила мою одежду для следующего дня. Она лакировала мою обувь, и запах вызывал у меня дурноту. Она не смотрела мне в глаза. Итак, это она рассказала о бледно-лиловой сорочке и о письмах Канецуке! Я носила эту сорочку, потому что ее подарил мне Канецуке. Он купил шелк на Кюсю во время одной из своих обычных поездок. Он не возвращал мне мои письма нераспечатанными. Это ложь. А кто же рассказал Изуми о гексаграммах и о «Книге перемен»?

— Нужно ли вам еще что-нибудь, госпожа? — спросила она, и я холодно ответила ей, что мне ничего не надо. Она, крадучись, вышла из комнаты; не оставалось сомнений, что она сообщит подругам о том, в каком я была настроении.

Я перечитала сочиненную Изуми историю, не в силах противиться болезненному желанию еще раз пережить эту пытку, а потом бросила листки в огонь. Посмотрела на приготовленную для меня одежду: розовые шаровары, бледно-зеленый халат, красный жакет, украшенный пятью полосами муара и пурпурными нитями, и шлейф из узорной ткани. Придадут ли мне силы эти прекрасные вещи? Защитят ли они меня завтра от двусмысленных улыбок и брошенных украдкой взглядов?

Нет, не защитят. Я отдала бы их все за соломенный плащ демона, потому что только он может сделать меня невидимой.

Двадцатое число Второго месяца, вечер.

Я закрылась в своей комнате. Танцы продолжаются. Шторы опущены, но звуки музыки проникают в комнату, как лунный свет сквозь занавески.

Все ушли, а я рада своему заточению. Мои праздничные одежды остались на вешалке, рукава вытянуты как бы в приветствии. Там, на празднике, танцующие вскидывают руки, размахивают рукавами, и лепестки вишневого дерева падают на землю, как пылинки, как пепел.

Неправда, что цветки вишни напоминают снег. Поэты так много раз клялись в этом, что мы поверили им, но это не так.

Действительно ли опадают лепестки Вишневого дерева левых? Мы стояли в Большом дворе, и кланялись ему, и обращались к нему, как будто это был живой человек. Придворные читали в его честь стихи. Император превозносил его скромные добродетели. Танцоры вытягивали руки, подражая его изогнутым ветвям.

Но Апельсиновое дерево правых расщеплено. Его повредил тайфун, и, хотя его укрепили и обвязали, а вокруг поставили подпорки, оно уже никогда не станет таким цветущим, как во времена Нары.

Кого я видела на этой пышной церемонии? Я видела Изуми, хотя она не смотрела на меня. Ее лицо было такого цвета, что, казалось, оно полыхает, губы у нее дрожали. Я видела ее друзей и слышала, как один из них, проходя мимо меня, сказал:

— Посмотри! Сегодня она не в бледно-лиловом.

Я видела двух вельмож из Министерства по делам центральных областей. При виде меня они улыбнулись, и один прошептал другому:

— Это сумасшедшая любовница Канецуке.

Как он был нужен мне сейчас! Но он слишком далеко.

Я не видела Масато. Возможно, он услышал историю, сочиненную Изуми, и решил не приходить.

Я видела императора, который стоял на возвышении около лестницы к Сисинден, его лицо выражало милосердие и доброту. Я не видела ни Рейзея, ни императрицу — они стояли на другой стороне за ширмами. Я думала о Садако и жрице, таких же невидимых, как злые духи, и гадала, не были ли они заперты в своих комнатах.

Как я завидовала им! Я хотела, чтобы меня спрятали в каком-нибудь домике далеко от дворца или закрыли ширмами и занавесями, как императрицу. Вместо этого я стояла среди всех этих людей, жалкая и глубоко оскорбленная. На виду у всех я сгорала от стыда, как облака на закате.

Даинагон разыскала меня, когда все присутствующие разбились на группы для танцев. Она посмотрела мне в лицо и поняла все, что я старалась скрыть.

— Разве это было так тяжело? — спросила она меня, и я кивнула в ответ.

В сумерках мы стояли рядом и смотрели на танцующих. Звуки флейт и барабанов эхом отдавались в морозном воздухе. Мы наблюдали за мужчинами, изображавшими весенних певчих птиц и сады цветов и ив, а потом я оставила ее и возвратилась в свои комнаты.

Я написала Масато. В письме не было ни слова, только рисунок из шести прямых и ломаных линий. Это был знак Мин И: гексаграмма оскорбленного достоинства.