Джулит Джедамус - Роман потерь

Я вручила письмо худощавой вежливой женщине в зеленом украшенном узором халате, которая казалось слишком старой, чтобы быть матерью этих детей; впрочем, я не слишком знакома с деревенскими обычаями. Она поклонилась, задержалась у порога, чтобы снять веревочные сандалии, и взяла письмо. Только тогда пришло мне в голову, что она не сможет его прочесть. Тут я услышала мужской голос, короткий обмен репликами, затем они оба появились на крыльце. (Мужчина был худой и быстрый в движениях, с почтительными манерами, моложе женщины — возможно, ее сын?) Они стали помогать мне с моими сумками и коробками.

Они вели меня в глубь дома (он был темным, но чистым, пол из кипариса тщательно выскоблен, деревянные опорные столбы отсвечивали), а я с любопытством думала о том, с какой легкостью они меня впустили. Может, они привыкли давать приют обиженным женщинам? Нет, определенно нет. Другие женщины, наверное, были веселее, беспечнее и моложе, чем я… но я не должна об этом думать.

Та часть дома, в которой меня разместили, выходила на восток, насколько я могла понять в почти наступившей темноте, но я слышала доносившийся далеко снизу шум потока. Комната была просторная и холодная, и я с нетерпением ждала, когда женщина расстелет циновки и раздует угли в квадратной железной жаровне. Около одной из стен стояли сундук и шкаф со свитками и рукописями; была там и ниша для картины, но пустая.

Я выпила чашку супа, заправленного мисо и натертыми корнями лотоса. Лакированная чашка, темно-коричневая с красными искорками, была очень легкой. Я встала, ноги у меня одеревенели от усталости и езды в тесном экипаже, и прошлась по комнате. Ширма около кровати была затянута желтой парчой с вытканными на ней вьюнами и хризантемами. Я открыла сундук, и из него пахнуло чем-то приятным, я погладила рукой шелка и атлас. Там хранилась женская одежда: легкие летние халаты, украшенные рисунком с мотивами града и облаков, побегами флердоранжа и руты. Кто носил ее?

Я разглядывала свитки и коробки с рукописями, хотя не осмелилась открыть их. Одна из них, черного цвета, была отделана ракушками и перламутром. Может быть, он поставил сюда эту коробку, когда был ребенком? Любовался ли он, как и я, филигранной отделкой шкатулки?

Я положила веточку камелии в пустую нишу для картины и вспомнила о ветках аниса, которые преподнес мне Масато. Какие они были гладкие и нежные! Аромат этих священных веток напоминал мне о Канецуке. Я подумала о статуе, которую Масато видел в храме в Утай, статуе бодхисаттвы Манджушри верхом на льве, бока которого вздымались и опадали, как будто он был живым существом.

Потом мне пришло в голову, что священна в храме только его пустота. Все другое избыточно.

Я легла на циновки и погрузилась в ожидание. В темноте — фитили в лампах уже сгорели — страхи, которые мне удалось вытолкнуть за пределы сознания, вылезли наружу, как сорняки в неухоженном саду. Он не придет. Он передумал. Его матери стало хуже, и она попросила его остаться с ней, завтра он пришлет с гонцом записку. На него напали разбойники (ведь Рюен рассказывал мне истории о пустынных дорогах около горы Хией), и он лежит теперь на обочине, истекая кровью.

Какие ужасы представляются человеку в темноте! При свете солнца они блекнут и исчезают, но ночью принимают угрожающие размеры.

Должно быть, я все-таки заснула, потому что, когда он коснулся моей щеки, я вздрогнула от испуга. Он зажег лампу, и я увидела его лицо, участливое и утомленное.

— Извини, я так поздно. — И никаких объяснений. — Ты согрелась? Огонь уже погас.

— Нет, — сказала я, и, скользнув в постель, он лет рядом со мной.

— У тебя холодные руки, — сказала я ему и засунула их себе под одежду. Он поцеловал меня, и я потянулась к его лицу. Я дотронулась до его щек и ощутила их мягкость, взъерошила его волосы — они еще хранили холод после долгого путешествия. — Ложись на меня. — Он послушался (всегда ли он был таким покорным?). — Не так, всей своей тяжестью. — И он сделал, как я сказала. Мне приятно было чувствовать его на себе, хотя он сдавил мне грудь и я едва могла дышать.

Он снова поцеловал меня и перевернул на бок, так что Мы оказались лицом к лицу в полутьме, никого рядом, кто мог бы подслушать нас. Не было слышно ни звука, кроме шума потока.

— Итак, — спросил он, откидывая со лба мои волосы, — чем тебя обидели?

Я рассказала ему все. Разве я могла поступить иначе? У меня больше никого не было. Я рассказала ему о своем обмане, о придуманной Изуми истории (он не сказал, слышал ли он ее, я могла лишь догадываться), хотя опустила подробности о сорочке цвета лаванды и о письмах Канецуке. Почему? Возможно, потому что не хотела, чтобы он знал, сколько всего у меня накопилось, и не хотела заставлять его ревновать.

Когда я закончила, он лег на спину и уставился в потолок, оттуда раздавался неясный шорох: то ли по крыше лазили птицы или белки, то ли какие-то другие существа.

— О чем ты думаешь? — спросила я.

Он не ответил.

— Ты рассержен.

— Нет, я думал о том, как легко сломать жизнь. — И я поняла, что он имел в виду жрицу и Садако.

— А твою жизнь я тоже сломаю? — спросила я с изрядной долей горечи.

— Не думаю, — ответил он. — Но ты могла бы попробовать.

Фитилек догорел, и мы некоторое время лежали в полной темноте, не говоря ни слова.

— Я не верю в покаяние, — сказала я.

Он засмеялся:

— Неужели?

— Люди каются, потому что хотят получить прощение. Они ожидают воздаяния.

— Прощение не является воздаянием. Это подарок.

— Но ты не отпустил бы мне грехи, разве не так?

— Это не в моей власти.

— Как и предсказать будущее, — поддразнила я, припомнив наш разговор в Хаседере.

— Именно так.

— И ты бы не простил меня?

— Возможно, нет.

— Но ты ведь понимаешь, почему я сделала то, что сделала? Я имею в виду, распространила слухи.

— Предполагаю, ты думала, что делаешь это ради любви или из страха потерять ее. Но я считаю, что здесь примешана гордость.

— Разве? — спросила я, стараясь, чтобы он не подумал, что я защищаюсь.

— Ты могла бы все повернуть назад. Я имею в виду твои — клеветнические измышления.

— Как?

— Ты могла бы пойти к императрице и признаться ей, что слухи о Канецуке и Садако — ложь.

— Но в истории Изуми это подразумевается. Однако там сказано, что я распространила и ложные слухи о жрице, а это неправда.

— Значит, ты использовала ее как ширму, чтобы скрыть свою вину.

— Но я не могла пойти к императрице и все ей рассказать. Я бы выглядела жестокой.

— Конечно.

— Но люди уже шушукаются обо мне! — Я заплакала. — Видел бы ты, как они смотрят на меня! Как на сумасшедшую.

— Как на госпожу Хен, — тихо сказал он и погладил меня по щеке.