Джулит Джедамус - Роман потерь

Я перешла мост над прудом и направилась вверх по склону к кленовой рощице. Моя обувь и подол одежды промокли. Я натыкалась на гладкие стволы деревьев. В сумерках красные прожилки листьев клена были еле различимы. Я сорвала лист и смяла его в пальцах. У него не было запаха. Я еще могла расслышать музыку и неясные голоса, которые доносились до меня со стороны усадьбы. Это Канецуке говорил что-нибудь умное, и его гости смеялись.

Прокричала сова. Я повернула голову, чтобы увидеть птицу, но смогла различить в темноте только крышу небольшой часовни в кипарисовой роще. Так вот куда он ходит, чтобы принести покаяние. Есть ли у него совесть? Канецуке говорил, что да, и иногда мне казалось, что это правда. Он увлекался религией. Ему была близка ее эстетика.

Был ли он искренним? Даже сейчас я не уверена в этом. Для человека, столь искусного в науке притворства, он испытывал странное отвращение к фальши. Он ненавидел лесть, однако снисходил до нее в отношениях со мной. Он презирал самонадеянность и заносчивость, но сам был гордым человеком. И даже если он любил меня, а он утверждал это, могла ли я быть уверена, что он не расточал те же слова любви другой женщине?

Я смяла в руках лист клена и вспомнила один день ранней весны, когда мы лежали с ним на рассвете в моей комнате и слушали пение пробуждающихся птиц. Он теснее прижал меня к себе и пропел:

— Цветы сакуры, которыми я хотел украсить себя, увяли.

Я поняла, что он имел в виду. Он хотел напомнить мне стихи о китайской девушке, которая не могла определиться в своих чувствах к двоим мужчинам, ушла в лес и повесилась на дереве.

— Не беспокойся, — сказала я, поддразнивая его, — у меня нет другого возлюбленного.

— Я знаю, — ответил он. — Ты предпочитаешь не иметь больше одного романа в одно и то же время.

Потом в шутливом тоне мы продолжили разговор о цветущей вишне, о том, какие ее цветы нам больше нравятся, — с обычными лепестками или броские махровые.

Через два месяца я обнаружила, что он встречается с Изуми. И тогда я задалась вопросом, который и теперь волнует меня: ее ли имел он в виду, когда повторял стихи о девушке, которая не смогла сделать выбор.

Я посмотрела вниз. На середине пруда стояла цапля. Она повернула голову в мою сторону и устремила на меня свой холодный взгляд. Я ответила ей таким же холодным взглядом. Наконец она резко дернула головой и опустила клюв в воду.

Мне был слышен стук колес во дворе, я видела, как из ворот выезжали экипажи. Я вся дрожала, но не могла выйти из-под спасительной тени деревьев. Какое это было бы унижение, если бы они увидели меня! Что если кто-нибудь из садовников обнаружит меня и предложит присоединиться к остальным гостям? Я уже жалела, что покинула свое убежище за ширмой, и гадала, какое оправдание придумала для меня Даинагон.

Я опустилась на колени на влажную траву, чтобы быть незаметнее, и заплакала, а моя одежда постепенно пропитывалась сыростью.

Если даже его шаги были слышны, я не уловила их, упиваясь рыданиями. Кто-то наклонился надо мной и подхватил на руки. Его халаты были такими же мокрыми, как и мои, и пропитались запахами. Пока он нес меня к дому, он сказал, что искал меня повсюду и что сожалеет о своих словах.

Поздним утром, когда мы читали, лежа рядом в его постели, Канецуке спросил меня, нужно ли зажечь лампу. В комнате было сумеречно, потому что шел дождь. Я ответила, что хотела бы, как бедный школьник из китайской сказки, читать при свете жука-светлячка, пойманного шелковой сетью. «Ах да, — вспомнил он, — светлячок», — и я поняла, что он думал о записке, которую послал мне. Потом, скользнув рукой под мой халат, он сказал, что предпочитает, как другой бедный школьник, читать при свете, отраженном белизной снега за окном.

Мы играли словами, как два участника поэтического состязания. Мы продолжали проводить время в таком духе. Нас соединяло общее прошлое, тайная история взаимопонимания, и мы ревностно охраняли ее, как будто это было рецептом счастья.

Но я совсем забыла об аромате, который создал Канецуке. Он выиграл соревнование. Но не благодаря своему имени и не потому, что его гости чувствовали себя обязанными ему как хозяину. У меня нет слов, чтобы описать этот запах, возможно, потому, что он заставил меня печалиться. Это был аромат потери, выражение самого себя, в нем чувствовалось предсказание всего, что должно было произойти между нами.

Сегодня я целый день скучала о нем. Чем дальше, тем больше. Мне тяжело в ясные летние дни, а в ясные осенние — особенно.

Я проснулась, совершенно позабыв о том, что его здесь нет. Как долго лежала я в постели, пока вспоминала обо всем? Я вслушивалась в голос моих видений. Этот голос, густой, как аромат, обжигал мне горло. И когда я поняла, откуда он возник, я возненавидела и Канецуке за то, что его не было рядом, и сон за то, что отнял его у меня.

Как долго привыкала я к мысли о неизбежности разлуки навсегда? Каждую минуту, каждый час. Она наполняла тишину моих комнат, она присутствовала около меня, как вероломный друг. Она пульсировала в моих венах — это бился пульс одиночества. Никогда. Никогда. Никогда.

Почему я так убеждена, что никогда больше его не увижу? Что делает меня такой уверенной? Страх? Мой ум, самый близкий и говорливый враг? Стоит ли верить предчувствиям?

Мысль о невозможности встречи неотступно преследовала меня, подобная бесконечному потоку сплавляемого по реке леса. Каждый вечер я надеялась, что она исчезнет, и каждое утро я встречала вместе с ней. Она то появлялась, то скрывалась, как изменчивая волна, но никогда не исчезала совсем.

Интересно, были ли у Изуми подобные предчувствия? Просыпалась ли она от того же голоса? Надеюсь, что нет. Я ни с кем не хочу делить ощущение его отсутствия, как мне приходилось делить с кем-то его тело, потому что я столь же эгоистична в своей утрате, как была эгоистична, испытывая полноту и завершенность бытия.

Четвертый день Десятого месяца, день, когда Боги отсутствуют. Решила воспользоваться их невниманием: я украла письмо или, лучше сказать, кто-то украл его для меня. Я не назову ее имени, потому что это мой друг и я не хочу причинить ей вреда. Достаточно сказать, что сделать это было легко. Письмо лежало на постели Изуми, не полностью засунутое под подушку. Моей доброжелательнице потребовалось всего несколько минут, чтобы взять его, спрятать в рукав халата и доставить ко мне.

Я дождалась, пока Бузен выйдет из комнаты, и дрожащими руками вскрыла письмо. Оно было написано его прекрасным летящим почерком на китайской бумаге, скрученной на концах. В письме не было ни подписи, ни даты, но я поняла, что его написали не ранее прошлого месяца, так как Канецуке спрашивал Изуми о последствиях бури, которая повредила его сады так же, как и наши.