Андре Жид - Урок женам

-- Мы в вас не нуждаемся.

Это ужасно! И мне от всего сердца жалко Ивонну. Я вновь благодарю Бога за то, что он избавил меня от таких неприятностей, а Робера -- за то, что он выбрал меня. Но подумать только, что стольким женщинам, которым повезло меньше, чем мне, отказывают в праве на участие в жизни, что смысл их существования и применение их достоинств и способностей зависят от прихотей того или иного мужчины. Это меня возмущает. И здесь я обязуюсь, если у меня будет дочь, не обучать ее мелкому рукоделию, о котором с такой презрительной иронией говорил доктор Маршан, а дать ей серьезное образование, которое позволит ей обойтись без чьих-либо снисхождений, одолжений и милостей.

Я хорошо знаю, что все, что я здесь пишу, абсурд, но чувства, которые мне диктуют эти слова, не абсурдны. Я нахожу вполне естественным, что, выйдя замуж за Робера, я откажусь от своей независимости (я проявила независимость, решив выйти за него замуж вопреки воле моего папы), но каждая женщина должна по крайней мере иметь право выбирать ту форму рабства, которая ей больше подходит.

17 ноября

Робер занят сбором средств на создание газеты, в которой он будет осуществлять общее руководство. Газета начнет выходить только после нашего возвращения из Туниса, то есть весной будущего года, но желательно все подготовить до нашего отъезда, который состоится сразу после свадьбы, то есть... скоро. Забота Робера обо мне, слава Богу, не мешает его деятельности. Я любила бы его меньше, если бы была единственной целью в его жизни. Мой долг -- помогать ему, а не отвлекать его от карьеры. Его интересы не должны замыкаться на мне.

19 ноября

Каждый день приносит мне новую радость. Каково было сегодня мое удивление, когда Робер показал мне только что полученное письмо от доктора Маршана. Забыв все, что он нам на днях говорил, или, возможно, устыдившись этого, он просит Ивонну прийти к нему в больницу, с тем чтобы выяснить вместе с ней, что, как он говорит, он сможет ей предложить или для нее сделать...

Я все еще не видела Ивонну, и поэтому мне не придется говорить ей о досадном впечатлении, которое у меня сложилось вначале. Я расскажу ей только о радостном конечном результате.

22 ноября

Сегодня утром я проявила большую слабость. Но как я могу в чем-то отказать Роберу? Я была в маленьком салоне и, не ожидая, что он придет так рано, достала дневник и приготовилась описать наш вчерашний выход в русский балет, когда внезапно появился Робер и попросил меня показать, что я пишу. Засмеявшись, я ответила, что он увидит мой дневник только после моей смерти, как мы это обещали друг другу. Он тоже со смехом сказал, что в таком случае он, наверное, никогда его не увидит, так как совершенно естественно, что я его переживу. Кроме того, он никогда не принимал эту договоренность всерьез и не требует того же от меня; что, с другой стороны, мы обещали ничего друг от друга не скрывать и в любом случае ему так хочется прочитать мой дневник, что, если его желание не будет немедленно удовлетворена, это омрачит его счастье... Короче говоря, он был так настойчив, упрям и нежен, что я уступила, попросив в свою очередь показать мне его дневник, на что он охотно согласился. И я вышла из комнаты, предоставив ему возможность спокойно читать мой дневник.

Но теперь очарование пропало. И именно этого я и боялась. Эти строки я пишу только для того, чтобы объяснить, почему они будут последними. Конечно, этот дневник я вела для него, но писать о нем, как раньше, я больше не смогу хотя бы из стыдливости. Если он хочет, он может читать и эти строки. Больше я не буду прятать от него дневник.

Нет, я не стала его меньше любить, но он узнает об этом не сразу. (Эта фраза, возможно, ничего не означает, но она сама собой вышла у меня из-под пера.)

23 ноября

Увы! Я должна еще написать этот постскриптум.

Робер меня очень огорчил. Это первая нанесенная им обида, и мне тяжело об этом здесь писать, так как я надеялась, что в этом дневнике будут храниться только свидетельства моей радости. Но я все-таки должна написать об этом здесь, и я хочу, чтобы он прочитал то, что я пишу, ибо, когда я ему об этом только что говорила, он не хотел принимать всерьез мои слова.

Я навестила его, думая, что он в свою очередь покажет мне свой дневник, как он мне обещал вчера, перед тем как я дала ему прочитать свой. И вот сейчас он мне признался, что его дневника не существует, что он не написал ни единой строчки и что он так долго давал мне все основания верить в то, что он его ведет, только для того, чтобы я продолжала вести свой. Со смехом он признался мне в этом и удивился, а затем рассердился, потому что я не рассмеялась и не восхитилась вместе с ним его хитростью. А поскольку я, наоборот, из-за этого расстроилась и стала его упрекать не в том, что он не вел этот дневник, ибо я понимаю, что у него на это нет ни времени, ни желания, а в том, что он делал вид, что ведет его, в том, что он меня одурачил, он в свою очередь обвинил меня в том, что у меня плохой характер, что я делаю из мухи слона. Он не желает понять, что расстроилась я именно из-за того, что то, что имеет огромное значение для меня, так мало значит для него и что он так легко относится к тому, чем я дорожу. Вскоре не он будет виноват в том, что не сдержал своего слова, а я. Однако я не испытываю ни малейшего удовольствия от своей правоты. Я бы предпочла, чтобы прав был он, но мне бы хотелось, чтобы он по крайней мере высказал хоть немного сожаления в связи с тем, что он меня так огорчил.

Сетуя таким образом, я сама себе кажусь неблагодарной и прошу у него за это прощения. Но на этом я решительно заканчиваю свой дневник, вести который нет больше смысла.

Часть II

Двадцать лет спустя

Аркашон, 2 июля 1914 г.

Этот дневник я взяла с собой, как некоторые, отправляясь на курорт, в качестве лекарства от скуки берут с собой вышивание.

Но на этот раз я начинаю писать, увы, не для Робера. Он считает, что теперь знает все, что я могу чувствовать или думать. Я буду вести этот дневник в надежде на то, что это поможет мне навести небольшой порядок в моих мыслях и разобраться в самой себе, задумавшись, подобно Эмилии Корнеля, над тем, "чем я рискую и к чему я стремлюсь".

В молодости в этих строках я видела только цветистость. Они мне казались глупыми, как часто кажется все, что не очень хорошо понимаешь, а сегодня они кажутся смешными и цветистыми сыну и дочери, которых я заставила эти слова выучить. Вероятно, надо обладать хотя бы небольшим житейским опытом, чтобы понять, что всего того, к чему стремишься в жизни, можно надеяться достичь, лишь рискуя именно тем, что тебе дорого. Сегодня же я стремлюсь к своему освобождению, а рискую уважением общества и уважением моих двух детей. Что касается уважения общества, пытаюсь себя убедить в том, что оно меня не волнует. А уважение моих детей мне дороже всего; сейчас, когда я пишу эти строки, я особенно остро это чувствую, настолько, что даже задаю себе вопрос, не ради них ли в первую очередь я пишу. Мне хотелось бы, чтобы потом, если им доведется их прочитать, они нашли бы в этих строках оправдание или по крайней мене объяснение моего поведения, которое после неизбежных соответствующих внушений они будут безжалостно осуждать.