Андре Жид - Страницы из дневника

И наивно добавляет:

"Вот где одна из основных идей, почти достаточных для оплодотворения ума, так часто возможно их применение". И действительно, вся работа его мысли заключалась в применении этой теории к отдельным случаям.

Нельзя твердо сказать, что эта теория ошибочна, но, как все теории, она, по прошествии определенного времени и сыграв раз навсегда определенную роль в прогрессе человечества, станет располагать к праздности и всячески тормозить его дальнейшее развитие.

И вдруг -- поразительное признание (стр. 192):

"Лотарингия -- могу ли я сказать со всей искренностью, что я ее люблю?...*

_______________

* Что он, действительно любит, так это Толедо, Венецию, Константинополь, Азию. (Прим. авт.) _______________

Но она проникает в не принадлежащую ей жизнь мою и, может быть, завладевает ею. Не знаю, люблю ли я ее; но, войдя в мое существо через страдание, она стала одной из причин моего развития".

Лучше не скажешь. Он проявил здесь исключительную проницательность. И далее -- на стр. 215:

"Моя любовь к Лотарингии досталась мне нелегко. В Лотарингии масштабы всегда ограничены (стр. 190). В десять, двадцать, тридцать лет я чувствовал себя так, как в ссылке. Я не переставал мечтать о Востоке. Мне всегда Казалось, что в этих краях я люблю лишь землю мертвецов, кладбище, сновидения, места призраков, тайны и т. д."

И еще (стр.237): "Вначале она мне не нравилась. Я полюбил ее, лишь поняв, что и у нее есть мертвецы". Как будто их нет в каждой стране! "Затем это ответ на вопрос: чего ради?" (стр. 238).

Необходимость искусственно подогревать интерес к ложному образу рождается у Барреса из глубокого сознания собственного оскудения. У него не встретишь реальной насущной проблемы. Ему нужно изобретать; без выдумки ему нечего было бы сказать. Отсюда -- острое ощущение небытия, пустоты, смерти; потребность "довольствоваться малым" (стр. 236).

Перечел с глубокой радостью первую книгу "Wahrheit und Dichtung"* по-немецки. Попробовал в шестой или седьмой раз (по меньшей мере) осилить "Also sprach Zaratustra"**. Немыслимо. Я не выношу тона этой книги. И мой восторг перед ницше не заставит меня претерпеть до конца этот тон. В конце концов мне кажется, что он перестарался: книга ничего не прибавляет к его славе. Я постоянно чувствую в нем зависть к Христу; назойливое желание дать миру книгу, равную Евангелию. Если "Так говорил Заратустра" и более известна, чем все остальные книги Ницше, то это только потому, что это, в сущности, роман. Но в силу этого она может удовлетворить вкусы самого низшего разряда читателей, -- для тех, кому еще необходим миф. А я... как раз люблю Ницше за его ненависть к вымыслу.

_______________

* Гете -- "Поэзия и правда". (Прим. перев.)

** "Так говорил Заратустра" Ницше. (Прим. перев.) _______________

"Сцены будущей жизни"*, которые я дочитываю, не дают мне никакого удовлетворения. Несколько слов предисловия заставили меня ожидать большего. Если американизм восторжествует и если позднее, после его триумфа, снова взять эту книгу, -- боюсь, как бы она не показалась детским лепетом. Высший индивидуализм должен мечтать о стандартизации массы. Нужно лишь сожалеть, что Америка останавливается на первых шагах. Да останавливается ли? Благодаря ей человечество начинает вглядываться в новые проблемы, развиваться под новым небом. Под обеззвезденным небом? -- Нет, под небом, звезды которого мы не сумели еще разглядеть.

_______________

* Книга Жоржа Дюамеля. (Прим. перев.) _______________

Я полон уважения к "Демону юга" Бурже и считаю, что большое место, занимаемое им в литературе, принадлежит ему по праву. Книга эта совсем не так вяло написана, как я предполагал. В его работе нет внезапных срывов, психологических ошибок; замечания всегда верны и иногда удивительно разумны. Но когда, оставив на время "Демона юга", я принимаюсь за Гете, сразу видишь (не к чему и сравнивать, чтобы это увидеть), как высоко над холмом Бурже вздымается вершина истинного Парнаса. Он не принадлежит к величественной горной цепи, вершины которой благодаря вечному снегу всегда нечеловечески обнажены. Конечно, он счастлив и тем, что раскрывает перед нами пахотные земли, но я не думаю, что урожай с них может быть всегда съедобен. Аппетит на такие продукты проходит всегда вместе с эпохой; утилитарное искусство недолговечно, и как только оно перестает приносить пользу, оно вызывает лишь исторический интерес. Даже "серьезный" тон его книги вызывает улыбку, а отсутствие иронии к самому себе быстро вызовет и уже вызывает иронию у читателя. Ничто так не ветшает, как серьезные книги. Ни Мольер, ни Сервантес, ни даже Паскаль -- не серьезны. Они величественны. Если бы "Провинциальные письма" были серьезны, никто бы их в руки не взял. И как раз серьезная сторона творчества Боссюэта больше не имеет хождения. Да, думается мне -- через двадцать (от силы -- через пятьдесят) лет Бурже безнадежно устареет.

Д-р М. находил вполне естественным выражение, теперь такое избитое: "общий паралитик". Невозможно сразу подыскать примеры, чтобы подчеркнуть нелепость этого выражения; я спросил его, можно ли сказать в таком случае: "перемежающийся малярик", -- скоротечный чахоточный", "кишечный туберкулезник".

Докончил выписанную мною очень интересную и убедительную книгу о болезни Ж. Ж. Руссо. Автор все сводит к задержанию мочи; отсюда -постепенное отравление крови и т. д.

Помню я, -- когда родился Р. "R"., сиделка пришла к отцу и объявила, что ребенок "криво сикает".

-- Лишь бы думал прямо, -- воскликнул М., может быть с большей долей юмора, чем благоразумия.

П., который подозрителен не тем, что плохо понимает мои писания, а тем, что слишком любезно к ним относится, высказал мне свое негодование по поводу той непочтительности, с какой я говорю в "Возвращении с озера Чад" о "Смерти волка"*. Он сказал мне, что все домашние животные ревут и визжат, когда их режут; но что будь я охотник, я был бы поражен молчаливой агонией диких животных. И так он довел меня до того, что я пожалел, зачем написал эти строки.

_______________

* Стихотворение Альфреда де Виньи. (Прим. перев.) _______________

Нет, конечно, я не могу принять предустановленной гармонии, как ее понимал Бернарден; но я верю, что все стремится к известному гармоническому порядку по той простой причине, что все хотя бы в малой степени негармоничное нежизненно; таким образом возмещения, размещения и т. д. восстанавливают равновесие.

Ни один народ не обладал таким чувством и пониманием гармонии, как греки. Гармония индивидуума, нравов, общины. Именно из потребности к гармонии (потребности разума и, в равной мере, инстинкта) уранизму было предоставлено право гражданства. Я постарался показать это в "Коридоне". Книгу эту поймут позднее, после того как поймут, что тревога, охватившая наше общество, и разнузданность его нравов проистекают из стремления изгнать оттуда уранизм, необходимый для строго упорядоченного общества.