Уильям Сароян - Приключения Весли Джексона

- Я отдал Какалоковичу эти бумажки, как ты мне говорил, и он сказал спасибо. Он ни о чем меня не спрашивал, так что лгать мне не пришлось. Но он вдруг пожелал узнать, не видал ли я тебя, и я струсил. Я же тебе дал слово и старался его сдержать, только надеялся, что мне не придется из-за этого лгать. Тут он вдруг и говорит, что ты свободен от армии, потому что тебе больше тридцати восьми лет. Вышел, говорит, новый приказ дня два тому назад, и из штаба пришел список. Там и твоя фамилия. Увидишь его, говорит, передай. Вот я и пришел, чтоб тебе сказать.

Тут Лу вдруг заулыбался.

- Я тебя полюбил, как люблю своих сыновей, - сказал он. - Самый ты душевный на свете человек.

- Я рад, конечно, что тебя отпускают домой, - сказал я.

- Я для тебя что-нибудь сделаю, - сказал Лу. - Непременно сделаю, и побольше.

- Да ведь тебя отпускает начальство, а не я. Я даже ничего и не сделал.

- Ты хотел сделать, - возразил Лу. - Я для тебя сделаю все что угодно. Говори, что тебе надо, я сделаю.

- Ничего не придумаю, Лу. Но все равно спасибо.

- Подумай лучше, - сказал Лу. - Я позабочусь, чтобы у тебя всегда были карманные деньги, каждую неделю понемногу. Но это ерунда. Ты крепче думай.

- Да не нужно мне денег.

- Ты должен мне сказать, что сделать для тебя, - настаивал Лу. - Я католик. Я просил тебя солгать ради меня, а ведь я знаю, ты не из таких людей, что любят лгать. Но ты сказал, что для меня это сделаешь, потому что желаешь мне вернуться домой. Я должен для тебя сделать все, что ты скажешь, во искупление моего греха. Я всегда что-нибудь делаю во искупление своих грехов, каждого греха!

Тут я вспомнил про отца.

- Может быть, ты сумеешь разыскать моего отца, - попросил я.

- Разыщу, - сказал уверенно Лу. - Расскажи мне о нем.

Я ему все рассказал.

- Ты не волнуйся, - сказал тогда Лу, - Твоего папашу я найду. И позабочусь о нем. Напишу тебе про него и его написать заставлю.

Мы с Лу возвратились в наш лагерь, и он пошел в канцелярию к сержанту Какалоковичу. Три дня спустя я проводил его на станцию. Доминик и Виктор Тоска тоже провожали. Когда Лу пришло время садиться в поезд, у него на глазах показались слезы. Он обнял Доминика и сказал ему что- то по-итальянски, потом обнял Виктора и любовно пошлепал его по щекам. А потом подошел ко мне.

- Ни о чем не беспокойся, - сказал он. - Отца твоего я найду. Я сделаю это прежде всего.

Лу Марриаччи вошел в вагон, а мы трое отправились со станции в бар.

Я выпил много пива и первый раз в жизни напился пьян. Доминик и Виктор Тоска отвезли меня в казармы на такси и уложили в постель.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Гарри Кук и Весли Джексон встречают красивую девушку

Когда мы с Гарри Куком летали на Аляску - спасибо Джиму Кэрби, журналисту, который обстряпал для нас это дело со старым чудаком полковником Ремингтоном (а тому очень хотелось попасть в газеты), - мы поклялись друг другу держаться вместе всю войну. Но мы не подумали о том, что у армии свои планы, и когда мы прошли основное обучение, вскоре после отъезда Лу Марриаччи, оказалось, что Гарри Кука отправляют в штат Миссури, а меня - в Нью-Йорк.

- В какую часть Нью-Йорка? - спросил меня Гарри.

- Какалокович сказал - в Нью-Йорк, в самый город. А тебя - в какую часть Миссури?

- Куда-то, возле Джоплина.

Нам обоим, конечно, взгрустнулось, но, армия есть армия. Доминика Тоску тоже отправляли в Миссури, а его брата Виктора - в Нью-Йорк. Ребята, которых отправляли в Нью-Йорк, чувствовали себя счастливее тех, кого отправляли в Миссури или куда-нибудь еще - в Луизиану, например. Все жалели, что приходится уезжать, и в то же время с нетерпением ждали отъезда. Понятно, почему уезжавшие в Миссури завидовали назначенным в Нью-Йорк: ведь в Нью-Йорке мечтает побывать каждый американец. Я тоже всегда об этом мечтал, и когда до меня дошел слух, что я получил назначение в Нью-Йорк, я очень обрадовался. Но, когда я узнал, что Гарри со мной не поедет, я пошел к Какалоковичу и спросил: раз Гарри не может ехать со мной в Нью-Йорк, так не могу ли я поехать с ним в Миссури? А Какалокович сказал, что в армии каждого квалифицируют и назначают по принадлежности и он тут ничего поделать не может.

- А как меня квалифицировали?

Какалокович достал и посмотрел мою карточку.

- Здесь, точно не указано, - сказал он. - Но ты поедешь в Нью-Йорк. Наверно, тебя назначат куда-нибудь в канцелярию, потому что ты умеешь печатать на машинке. Ты где научился печатать?

- В средней политехнической школе, в Сан-Франциско.

- А зачем?

- Да просто так, по ошибке. Я пытался им объяснить, что не выбирал стенографии и машинописи, а они не обратили на это внимания, - вот я и выучился и тому и другому - на машинке получше, чем стенографии, но отметки хорошие по обоим предметам.

- А в канцелярии ты работал когда-нибудь?

- На каникулах как-то две недели: проработал в конторе ЮжноТихоокеанской железной дороги. Это отмечено в карточке.

- Вот, наверно, потому тебя и посылают в Нью-Йорк, - сказал Какалокович.

- А почему я не могу поехать в Миссури с Гарри Куком?

- Потому что ты в армии.

- А что Гарри Кук будет делать в Миссури?

Какалокович достал карточку Гарри.

- Пехтура, - сказал он. - Культурный уровень у него довольно низкий.

- А у меня?

- Довольно высокий.

- А у вас?

Какалокович взглянул на меня, но не рассердился.

- У меня пониже, чем у Гарри, - сказал он. - Поэтому меня и держат сержантом в этой глуши. Вы, ребята из роты "Б", уже пятый набор, который я обучил и рассылаю по назначению, а сам я все еще здесь. Тебе повезло - ты едешь в Нью-Йорк. Хотелось бы и мне туда перебраться.

Мы думали, что нас отправят через денек-другой, но окончательно мы собрались только к середине декабря. Перед тем как разъехаться, мы сфотографировались всей ротой, и каждый расписался на карточках, чтобы всем друг друга помнить. Мы с Гарри обещали писать друг другу и много времени провели вместе в городе по увольнительным запискам. Все по увольнительным ходили в Сакраменто, а мы с Гарри - в Розвилл, городишко помельче, но более приятный для времяпрепровождения, потому что там бывало меньше солдат.

Как-то вечером сидим мы за столиком в небольшом приглянувшемся нам ресторанчике, как вдруг входит девушка - красивее я никогда в жизни не видел. Она была так прекрасна, что я обомлел и едва не задохся. Вздумай я с ней заговорить, я бы наверняка не смог произнести ни слова. Смуглая, с длинными темными волосами, спадавшими па плечи и перевязанными красным бантом, она была, наверно, испанка или испано- мексиканка; такая красивая, что мне стыдно было на нее смотреть из-за того чувства, которое она во мне вызывала. Мне хотелось остаться с ней наедине, сорвать с нее одежды. Она подошла к стойке, хватила рюмочку - и не чего-нибудь, а чистого виски - и при этом успела несколько раз обернуться и оглядеть зал.