Уильям Сароян - Приключения Весли Джексона

Ну а мы с Гарри сидим себе, разговариваем про Аляску, вспоминаем, как мы там веселились и как я удивился, когда увидал эскимоса Дэна Коллинза. Не хотелось нам друг другу показывать, какие чувства вызвала в нас эта девушка, и мы все старались вести разговор как ни в чем не бывало.

- Красный Коллинз, - говорит Гарри. - Правда, он совсем был непохож на эскимоса?

- Ты хочешь сказать Черный Дэн, - возразил я.

Я понял, что он обмолвился оттого, что приметил красный бант у нее в волосах, а сам я был поражен ее черными волосами и поэтому тоже оговорился, но и виду не показал перед Гарри.

- Ладно, как бы его там ни прозывали, - сказал Гарри. - А здорово мы тогда позабавились в Розвилле!

Я едва обратил внимание на то, что он сказал Розвилл вместо Фербенкса, потому что знал и без того, о чем идет речь, так не все ли равно?

Вот уж никогда не думал, что вещи, которые для меня так много значат, могут вдруг сразу потерять всякое значение! Меня это ужасно удивило. Я все смотрел и смотрел на девушку сквозь одежду и видел ее голую и чувствовал, что сейчас ослепну. Мне было очень стыдно выдавать свои чувства, но оттого, что я изо всех сил старался их скрыть, я только еще больше смущался, и это еще больше бросалось в глаза. Так я распалился, просто с ума сойти. Мне было решительно на все наплевать. Я позабыл о пропавшем отце. Не мог я думать о нищих, обездоленных, убитых горем или больных. Что для меня было счастье или несчастье, жизнь или смерть - и вообще все на свете! Я горел одним только страстным желанием - приблизиться к девушке, хотя это было бы величайшей глупостью.

Девушка опрокинула еще рюмочку, а мы с Гарри продолжали беседовать, будто не были сражены насмерть ее красотой. О чем мы говорили, я понятия не имею, вероятно, это было нечто совершенно несуразное. Нам было все равно, о чем ни разговаривать, потому что разговор был только ширмой для наших переживаний, о которых говорить было невозможно. "Так вот что случается с людьми, - думал я. - Вот отчего они шалеют. Но оно того стоит, пожалуй".

Первое, что я сообразил, это то, что она подошла к нашему столику и выпивает вместе с нами. Ну а затем случилось нечто поразительное: я возненавидел Гарри за то, что он может так непринужденно с ней разговаривать, а я не могу. А еще я позавидовал его приятной наружности. Потом я решил, что эта девица обыкновенная шлюха, но мне не стало от этого легче. И я подумал: "Культурный уровень у Гарри довольно низкий". Немного погодя я сказал себе: "Такими вещами могут заниматься только животные", - но в глубине души сознавал, что я просто пытаюсь оправдать свое собственное уродство. "Когда-нибудь, - сказал я себе, - я добьюсь чего-нибудь в жизни, а Гарри Кук так и останется ничем, каким-нибудь несчастным солдатом-сифилитиком".

Но что бы я себе ни говорил, мне ничуть не становилось легче, и я отдал бы все на свете, лишь бы поменяться с Гарри местами, потому что он так нравился этой девушке.

Тут вдруг она обратилась ко мне.

- Что это с вами? - сказала она. - У вас такой вид, будто вы проглотили какую-нибудь гадость.

"О боже! - подумал я. - Лучше бы мне провалиться сквозь землю".

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким ничтожеством. Мне очень хотелось встать и уйти, но я чувствовал, что стоит мне встать, как я брошусь бежать и, чего доброго, еще споткнусь и упаду, как последний болван. Я думал, Гарри будет смеяться надо мной, потому что, будь я на его месте, а он - на моем, я бы над ним наверняка смеялся или уж, во всяком случае, гордился бы собой. Но Гарри надо мной не смеялся. Он все улыбался девушке, но, взглянув на меня, стал серьезным.

- Хочешь, пойдем отсюда, - сказал он.

Он говорил так тихо, что я едва расслышал. Я не мог выговорить ни слова, и тогда Гарри встал и сказал:

- Пошли.

Мне стало мучительно стыдно, что я оказался такой скотиной.

- Ну нет, черт возьми, - сказал я. - Ты не должен идти. Я поброжу немножко по городу. Потом за тобой зайду.

Теперь я мог гордиться собой. Я не испытывал ни к кому неприязни, и девушка уже не вызывала во мне таких чувств. Я даже посмотрел на нее и улыбнулся - и, конечно, она улыбнулась мне в ответ.

- Может быть, попозже увижу вас обоих, - сказал я.

Я вышел из ресторанчика. И не побежал. Не спотыкался и не падал. Мне больше уже не хотелось сорвать одежды с девушки, и вещи опять обрели для меня свой смысл. Я постоял перед рестораном, стараясь привести в порядок мысли, потом пошел вдоль по улице. Не успел я дойти до угла, как услышал, что Гарри кричит мне вслед:

- Эй, Джексон, погоди!

И дальше мы пошли вместе. Мне хотелось ему сказать многое, но я не знал, с чего начать. Ну как сказать товарищу, что сожалеешь о том, что возненавидел его? И за что? За то, что у него низкий культурный уровень, за то, что он красив, а ты нет, за то, что он нравится женщинам, а ты нет, и все такое прочее?

Наконец я сказал:

- Славная девушка. Жалко, я был с тобой и испортил тебе все дело.

- Свинья она, а не девушка, - сказал Гарри.

Но по его тону я понял, что ему хочется к ней вернуться, и я сказал:

- Пойди к ней, Гарри. В казарме увидимся.

Вместо ответа Гарри ухватился за фонарный столб, и его вырвало в сточную канаву. Потом он сказал:

- Это от вина, которое мы пили за ужином. Пойдем обратно в лагерь.

Мы прошли пешком все шесть миль до лагеря. Сначала мы долго молчали, потом разговорились про Аляску, потом запели, и когда наконец добрели до казармы, все опять было хорошо, и мы обещали писать друг другу и встретиться в Сан-Франциско после войны.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Весли вспоминает последние денечки свободы и первые дни в неволе

Когда я в Сан-Франциско проходил медицинский осмотр на Маркет- стрит, 444, был там один старый доктор-штатский, который спрашивал:

- Есть у вас какие-нибудь жалобы?

И я подумал: "Я могу жаловаться только на то, что жив и здоров и не знаю, как помочь этому горю".

Но я понимал, что так отвечать нельзя, и сказал, что у меня все в порядке. К тому же он очень спешил, так как осмотреть нужно было человек семьсот-восемьсот, а тут уж мешкать не приходится.

Не успели мы опомниться, как уже прошли всю процедуру осмотра и сидели на скамейках по одну сторону обширного зала. Кто-то выкликнул по фамилии какого-то мексиканца, и ему было ведено сесть по другую, свободную сторону зала. Потом тот же человек выкликнул меня и велел мне сесть рядом с мексиканцем. Мексиканец сказал:

- А я знаю, почему нас посадили сюда, в стороне от других.

- Почему? - спросил я.

- Потому что мы сидели в тюрьме.

Ну, он-то и верно в тюрьме побывал, а я нет, и его не приняли в армию и отослали домой, а мне сказали пересесть на прежнее место.

Немного погодя каждого, кто проходил осмотр, стали спрашивать, что он хочет: отправиться сразу на распределительный пункт в Монтерей или прежде получить двухнедельный отпуск. Многие из ребят предпочли отправиться сразу, потому что слыхали, что первые четыре - пять недель самые тяжелые и чем скорей от них отделаться, тем лучше, но я выбрал двухнедельный отпуск, потому что хотел попытаться разыскать отца и попрощаться с ним. И еще мне хотелось пройтись хоть разочек по Сан- Франциско, как до войны.