Уильям Сароян - Приключения Весли Джексона

Вот тут-то я и понял, что имел в виду Виктор, когда говорил об угрозах. Люди, которых ротный командир называл солдатами регулярной армии, могут никогда из армии не вернуться, их могут убить, а здесь, на этой службе, всегда есть возможность избежать такой участи, но для этого нужно тянуться вовсю.

- Если хотите остаться у нас, - продолжал ротный, - советую вам проявить себя как-нибудь получше, чем до сих пор.

Он заглянул в мою карточку и перечислил факты, составлявшие мой скромный послужной список.

- В армии три с половиной месяца, - сказал он. - Месяц в госпитале, две недели отпуска. Заслуги не великие, а - как по-вашему?

Убей меня бог, если я не сказал:

- Так точно, сэр.

Мало того, я почувствовал себя вконец виноватым, что заболел воспалением легких и провел столько времени в госпитале.

Но больше всего мне хотелось уйти поскорее домой и лечь в постель поэтому, вероятно, я с ним и соглашался.

Все это время, пока он обдумывал, как со мной поступить, он продержал меня на ногах в положении смирно. И не забыл намекнуть на то, что он может сделать со мной, если я не сумею проявить себя получше.

- Я обратил внимание, - сказал он, - что вы прибыли сюда из Калифорнии вместе с рядовым Фоксхолом и рядовым Тоска. Думаю, вы слышали, что произошло с рядовым Фоксхолом.

Я промолчал.

- Ну ладно, - сказал он. - Вы в роте "Д". Вы в общем списке. Если проявите себя хорошо, возможно, что и пробудете у нас некоторое время. Попробуем приспособить вас к нашему делу. Если не подойдете - что ж, я думаю, вы понимаете, что, поскольку вы не писатель, не режиссер и не директор студии, поскольку в области кино у вас нет решительно никакого опыта, мы сможем обойтись и без вас, если придется. А с другой стороны - все зависит от вас самих.

Ей-богу, я даже почувствовал благодарность за его доброту. Какое все-таки сложное существо человек: только что я умирал от усталости и желания лечь в постель, меня прямо-таки тошнило от презрения к этому типу, так он был ничтожен, и вдруг я преисполнился к нему благодарности только за то, что он сказал: "Все зависит от вас самих". Благодарности за признание, что и я к этому делу как-то причастен, что и я - реальная личность. Я даже загорелся желанием отличиться и доказать ему, что уж если мне поручат какое-нибудь дело, так ведь я такой человек, что в лепешку расшибусь, лишь бы угодить кому следует.

- Так точно, сэр, - гаркнул я.

- Ну вот, - сказал он, - обдумайте. Один неверный шаг и - вы понимаете...

Он щелкнул пальцами, и мне показалось - я его понял, однако немного позже убедился, что ничего не понимаю, и разозлился сам на себя, что вообразил тогда, будто понял. Хотел бы я знать, какого черта он имел в виду, когда щелкнул этак пальцами перед моим носом.

- Это все, - сказал он.

Я козырнул, повернулся кругом и подошел опять к сержанту.

- Можно теперь идти?

- Ты должен еще койку закрепить за собой, - сказал он. - Ну да ладно, можешь отложить до понедельника.

Я вышел на улицу и поехал на метро в город. Когда я пришел домой, Виктор уже спал. Вдруг он открыл глаза, но не шевельнулся.

- Убийство! - сказал он и тут же закрыл глаза и опять заснул.

Я взял гостиничную Библию и стал перелистывать и набрел на книгу Екклесиаст, в которой говорится, что все - суета сует. Но, по-моему, тут уж ничего не поделаешь. Раз мы живем, мы не можем не гордиться этим, какова бы ни была наша жизнь. А лев живет, не зная, как он красив. Орел живет, не зная, как он быстр. Роза не знает, что такое роза. Она не гордится благоуханием своим, и смрад ее разложения не угнетает ее.

А человек знает, что такое лев, и орел, и роза. Он постиг все сущее, и при виде упадка и разложения душа его омрачается и слезы выступают у него на глазах.

Знание - вот откуда суета, но это, вероятно, лучше, чем незнание.

Когда я заболел пневмонией, я впервые ощутил близость смерти, и мне это не понравилось. Я никогда еще не болел так серьезно. Болезнь была для меня школой, в которой я постиг бездну горькой премудрости. Японского мальчика, что просиживал возле моей постели, я воспринял как самого себя безмолвного, терпеливого, страждущего и обреченного. Маленький высохший апельсин, который он мне подарил, был даянием божьим, человек принес его в дар человеку в знак их общности, в знак того, что они ничто перед богом. В бреду я узнал много разных вещей, которым не научаешься, читая книги, и я дал себе клятву вспомнить о них, когда встану с постели. Слова, которые я слышал во сне, складывались в какую-то могущественную книгу, языка которой я прежде не изучал и все-таки понял: "Живи, да не прервется дыхание твое. Войди в цветущие розами сады, вдохни благоухание царственной розы. Пойди в городские винодельни, выпей чашу пурпурной дурманящей влаги. Да будет рука твоя правая чашей для груди возлюбленной жены твоей. Пальцы левой руки твоей сплети с пальцами ее левой руки, и уста свои сливай с ее устами от вечерней зари до утренней".

Но это не те слова, что я слышал во сне. Это одна шелуха от них. Все же я из числа созданий тщеславных, и быстроту орла, о которой он не знает, я называю своей, и величавость льва, о которой он не ведает, тоже называю своей. Я не одинок во вселенной, я сын многих, брат большинству людей и притязаю на их сестер. Лев не знает меня, но я его знаю. Орел мной не любуется, но я любуюсь орлом. Люди создали меня и забыли, но я помню их. Нужда, страдание, смерть создали их и меня, но мы живем и жить будем. И хотя нет более суетной заботы, чем старание сохранить себе жизнь, это суета благая, ибо она выливается в песню, а волнение плоти моей влекло меня к плоти женской.

И вот, лежа в больнице, на краю смерти в горячечном бреду, я дал себе клятву, что встану с постели и пойду к женщине, и я это сделал, но, увы, мне не так посчастливилось, как я ожидал.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Весли Джексон сближается с современной женщиной

Как-то вечером в баре на 4-й авеню я познакомился с одной женщиной, и она попросила меня проводить ее домой в два часа ночи, когда бар закрылся.

В бар этот я заглянул, чтобы посмотреть, нет ли там одного старого ирландца, с которым я познакомился накануне; он показался мне человеком замечательным; мало кто умел разговаривать так, как он.

Когда он узнал, что моя мать ирландка из Блэкрока, графство Дублин, и что ее звали Кетлин, он сказал:

- Значит, вы тоже ирландец, все равно, где бы вы ни родились и кем бы ни предпочли считаться.

Я ему объяснил, что мой отец англичанин и родился в Лондоне, но старик сказал, что это не так.

- Все равно, это в нем от ирландцев - то, что вывело его в люди. В какой части Лондона он родился?

Я сказал, что не знаю наверное, но, помню, отец что-то говорил про Ист-Энд.

- Это в Лаймхаузе ваш отец появился на свет, - сказал старик. - А в Лаймхаузе полно ирландцев. Как его зовут?