Кен Кизи - Последний заезд

Позади нас зашелестели ивы — теперь мы были не одни. Нагрянула ватага индейских мальчишек — послушать своего знаменитого родича. Один ободранный паренек стоял особняком и разглядывал богатое седло Сандауна. Сандаун продолжал рассказывать, как будто ребят здесь не было.

— Мы старались растить Джорджа как настоящего нез-персэ. Но без толку. Охотиться не умел, рыбу ловить не умел. Даже в палочки играть не научился. Когда вырос, его отлучили от лепешек, и он на подножном корму добрался до Пендлтона. — Сандаун убрал скребницу в расшитую бисером сумку, — Из него все равно бы не получился хороший индеец. Слишком много разговаривает. Эй! Малый!

Мальчик у седла вздрогнул. Он водил пальцем по серебряному украшению на седле. Он с вызовом посмотрел на Сандауна. Сандаун посмотрел ему в глаза, запустил руку в свою сумку и кинул мальчику серебряный доллар.

— Отнеси седло к моему вигваму. Завтра, может, разрешу тебе его начистить.

Он повесил сумку на плечо и повел коня прочь. Мальчик пошел за ним, спотыкаясь под тяжестью седла. Сандаун не обращал на него внимания. Он поднял нос и принюхался.

— Слышу, варят индейский чай. Попьем.

Гам в поселке стал еще громче. В вигваме Сандауна плакали маленькие дети, но не горько. Им просто хотелось поучаствовать в общем гвалте. Сандаун стреножил коня на траве за вигвамом и дал охапку кукурузных стеблей. Потом показал на колоду. Мальчишка надел на нее седло и присел на корточки рядом. Перед входом в вигвам в костре стояла сорокалитровая молочная фляга; из нее шел пар. Сандаун наклонился и понюхал варево. Видимо, удовлетворенный ароматом, он взял из корзины тыквенный черпак и попробовал. Лицо у него сморщилось, как урюк.

Такого сильного движения на лице, как от этого напитка, я у Сандауна еще не видел. Горло у меня перехватило от одного только его вида. Можно было ожидать, что дегустатор немедленно положит крышку на место, но Сандаун вынул из сумки металлическую флягу и попросил меня подержать, а сам стал аккуратно наливать в нее черпаком жидкость с резким запахом. У меня на глазах фляга окрасилась в ядовито-зеленый цвет. Полог на входе в вигвам отодвинулся, и оттуда вышла вразвалку толстая скво с плоской корзиной раздавленного шоколадного торта. Торт выглядел как ископаемое и был такой же твердый. Она взяла у Сандауна ковш и стала поливать торт этой жидкостью. Когда он достаточно увлажнился, она вернула ковш и так же вразвалку ушла в вигвам. Сандаун шепотом сообщил мне, что это и есть та самая щепетильная сестра, в которую Джордж кинул ком грязи, — Мария Красивый Иисус.

— Она отказалась от Иисуса и масленых лепешек ради шоколадного торта и чая.

Детишки завопили громче. Сандаун закрыл фляжку и спрятал в сумку. Потом подошел к вигваму и заглянул под полог. Вдоль всех стен там были навалены продукты — большей частью кукуруза и арбузы. А посередине, кучей — индейцы всех возрастов сидели, пили, и все одновременно вполголоса разговаривали. Разговаривали на смеси английского и индейского, с вкраплениями мексиканских слов. Но это не было похоже на человеческий гомон, а как будто сойки, сороки и вороны, обсевши дерево, наперебой излагали свои мнения.

Сандаун протянул руку внутрь, взял пачку крекеров и полоску вяленого мяса и отпустил полог.

— Джордж Флетчер правильно сказал насчет горластых индейцев. Попьем чаю на террасе.

Терраса оказалась каменным уступом на краю поселка. Сандаун, сняв пиджак и рубашку, сидел на краю и расчесывал волосы. Он снова погрузился в немое созерцание. Из угла рта у него свисала полоска вяленого мяса. Он отхлебывал из фляжки и методично жевал. Я проследил за его взглядом, но не увидел ничего, кроме заснеженной горной вершины.

— Там какая-то гора, — Я хотел завязать вежливую беседу за чаем. — Как она называется?

Сандаун продолжал жевать и причесываться.

— Джеф'сон, — пропустил он мимо вяленого мяса.

— Как?

Сандаун перекусил мясо и протянул мне обгрызенный хвостик.

— Теперь ее называют «гора Джефферсон».

— А раньше как называли?

— Называли «Ях Каккинан». До того, как ваш президент ее забрал.

— Понятно, — Я разжевал кусок мяса и запил чаем. Я понемногу привыкал к напитку; вкус у него был не такой злодейский, как запах. — А что это значило: «Ях Каккинан»?

— То же, что сейчас. Чертовски высокая гора. Дай мне еще чаю.

Я отдал фляжку.

— Он не такой противный, как мне сперва показалось. Из чего он?

— Из травы.

Сандаун отпил, потом плеснул на ладонь, пригладил волосы и продолжал причесываться.

— А мясо? — приставал я, — Такое вкусное мне редко попадалось. Олень?

— Не олень.

— Лось? Антилопа?

Он помотал головой.

— Господи, неужто собачье?

Вопрос повис в воздухе, но через некоторое время Сандаун все же ответил.

— Индейка.

— Индейка? Вяленая индейка?

Если бы это сказал кто-то другой, я решил бы, что меня разыгрывают. Волокна были слишком длинные для птичьего мяса. Но я не представлял себе, чтобы этот хмурый человек мог над кем-нибудь подшучивать. Я откусил еще, и мы продолжали жевать и прихлебывать в тишине. Сандаун наслаждался молчанием. А меня разбирало желание поговорить. Повод мне дал победный крик в поселке.

— Слушай, я не понял — кто выигрывает в этой игре?

— Кто обманул другое племя. Когда они не угадали, где палочка.

— А, это вроде наперстков, — сказал я. — Только командами.

— Угу, — ответил он.

Я ожидал каких-нибудь подробностей, но Сандаун принялся заплетать волосы заново. Раздался детский крик, яростный и безутешный.

— Что-то с ребенком? — спросил я Сандауна.

— Нет.

— Я думал, индейские дети не плачут.

— Плачут, когда им делают обрезание.

— Да по голосу ему вроде поздновато.

Сандаун ничего не ответил.

— Это твой ребенок?

— Нет, — сказал он, — У меня нет детей.

— Джордж, по-моему, сказал, у тебя было много скво…

— Джордж слишком много говорит, — сказал он. Потом смягчился, — В нашем вигваме много скво, но у меня только одна жена. Тридцать два года. Всю жизнь одна жена. Почти один ребенок. Ты много вопросов задаешь.

Я извинился и торжественно пообещал держать свои вопросы при себе. Сандаун повернул лицо к далекой горе и продолжал заплетать волосы.

Луна поднималась в небе, полная, оцепенелая. Поселок затихал. Ребят загнали в вигвамы. Плакавший младенец угомонился, уснул.

Похолодало. Сандаун надел рубашку и пиджак. Потом вынул из сумки длинную пенковую трубку, набил табаком из кисета с бахромой, раскурил и с удовольствием откинулся назад. Заметив, что я наблюдаю за ним, он подал мне трубку. Я пыхнул разок и понюхал чашку.

Любопытство опять меня одолело, и я спросил:

— А какой у тебя?..