Константин Курбатов - Еретик Жоффруа Валле

— Не обижайся, — попросил Базиль. — Я бы, честное слово, отдал тебе этот камень и раньше. Но я не мог появиться без него в Риме. А теперь он мне больше не нужен. Он сослужил свою службу.

— Не нужен? — переспросил Раймон.

— Отныне он принадлежит тебе, — подтвердил Базиль.

— И я должен… — спросил Раймон.

— Сделать так, — закончил Базиль, — чтобы Жоффруа Валле оказался живым, здоровым и обрел свободу.

— Когда назначена казнь?

— Это тебе предстоит узнать самому.

Наверное, в бриллианте и впрямь содержалось целое состояние. И судя по всему, значительно более крупное, чем все то, что успел накопить за свою жизнь Раймон. Налет холодной снисходительности покинул Раймона. Хозяин оживился.

— Сандреза! — закричал он, вскакивая. — Иди сюда! Посмотри, что Базиль принес нам!

Для Раймона сейчас существовал только бриллиант. Все остальные ценности померкли. Как меркнет огонек свечи, когда всходит солнце.

Стройная и легкая, как прежде, к ним вышла Сандреза. Радушно протянула Базилю руку.

— Очень рада тебя видеть.

Рука была холодной и напряженной. Сквозь отверстия в черной маске на Базиля смотрели горящие глаза.

— Как ты живешь? Где пропадал?

Голос внешне спокойный, с легкой наигранностью.

А Раймон словно исчез. Присутствовал здесь же и будто целиком отсутствовал, поглощенный бриллиантом.

— Такую ценность опасно хранить в доме, — бормотал Раймон, взволнованно разглядывая камень. — Его ни в коем случае нельзя хранить дома.

У двери, закрыв глаза, разлегся добродушный Пуш. Его черная шерсть лоснилась. Стол с искусной инкрустацией подчеркивал состоятельность дома. Дорогое вино дышало утонченным ароматом.

— Мы вызволим твоего Жоффруа, — приговаривал Раймон. — Помнишь, как легко нам все удавалось в былые времена? Мы спасем его.

Раймон Ариньи сдержал свое слово, еще раз с блеском подтвердив свои необыкновенные способности. Ровно через три дня прочные запоры тюрьмы без звука пали. Одиночная камера на половине смертников, где находился Жоффруа Валле, распахнула перед ним свои двери.

— Ты свободен, — сказал маркиз де Бук Жоффруа Валле. — Мы пришли за тобой. Скорее.

Легко понять приговоренного к смерти, когда на подходе к его камере слышатся звуки шагов, в замке поворачивается ключ и скрипят несмазанные петли. Кто может идти к осужденному? Естественно, палач со священником. Приговоренный ждет их каждый час, каждую минуту. Но вдруг отворяется дверь, и на пороге вместо палача — друг.

«Ты свободен», — говорит он.

Как ни отгонял от себя Жоффруа подобную картину, она грезилась ему вновь и вновь. В проеме двери — маркиз де Бук. У его бедра — всепобеждающая шпага.

Разве не существует на свете чудес? Вместо огня костра, который начинает поджаривать твои ноги, снова вольный воздух Парижа. Утренний перезвон колоколов, свежая рубашка, теплая булочка и кружка молока, тетеревиное перо и лист чистой бумаги, уютное кресло и тяжелые тома книг. И глаза Анжелики, грустные и прекрасные, ее тихий нежный голос.

Жоффруа так и не успел досыта насмотреться в те глаза. Он обокрал себя. Все время казалось, будто делал что-то для людей. А что сделал для самого себя? И уже нужно уходить. Насильно. Насовсем. Здоровому, крепкому и молодому. Разве тридцать шесть лет — возраст? Когда не утрачены желания, когда страстно любишь женщину. Разве можно любить сильнее чем он? В тюрьме он вдруг понял, что любит ее еще более страстно, чем раньше. Любит до сумасшествия, до ужасающей готовности предать самого себя. Скажи ему в минуту безумной тоски и одиночества, что ценой безграничного унижения, ценой отказа от своих убеждений он может получить возможность еще раз взглянуть на Анжелику, он согласился бы. И отрекся бы от всего. Только чтобы взглянуть. Не говоря уже о том, чтобы положить к ней на колени голову.

Уши постоянно ловили шорохи за дверью камеры, а губы беззвучно шептали имя любимой и слова, адресованные ей. Слова складывались во фразы. И из фраз вырастали длинные письма.

«Дорогая! Сегодня за мной опять пока не пришли. Еще один день я прожил вместе с тобой в одном городе, на одной земле. Не имеет значения, что нас разделяют каменные стены. Ты со мной. Я держу в своих руках твою руку. Что у тебя написано на ладошке? Хочешь, я прочитаю по линиям ладони твою судьбу? Небо послало тебя на землю, чтобы ты встретилась со мной. Видишь, вот эта линия и вот эта. Они соединяются, чтобы стать одной линией. Это мы с тобой. А вот это — линия любви. Она у тебя глубока и выражена очень четко. И рядом нет ни единой складочки. Тебе суждено любить только меня. Линия счастья у тебя более вялая. Ты не очень была со мной счастлива, Анжелика. Прости меня. Я виновен перед тобой. Я был глуп. Я не понимал, что высшее блаженство только в тебе. Зачем я вновь вернулся к своей книге, после того как сжег ее? Почему ты не воспротивилась, не остановила меня?

Наивный глупец! Я думал помочь людям, а не смог помочь даже тебе одной. Мне казалось бесчестным думать о собственном, о нашем с тобой благополучии, когда вокруг столько горя и несправедливости. Но чем я могу на самом деле помочь людям? Ничем. Мою книгу публично сожгут на площади, и никто не посмеет оставить у себя хотя бы единственный экземпляр. Зачем рисковать из-за какой-то глупой книжонки собственной жизнью? Мы уйдем в небытие вместе — я и моя книга. Не останется ни имени, ни мысли, ни воспоминаний. Ничего. Пока жива ты, я останусь в тебе. А затем? Я бесконечно виновен перед тобой, Анжелика! Я лишь терзал и мучил тебя. И если бы сейчас вдруг случилось чудо и все началось сначала, я бы построил свою жизнь иначе. Никаких «Блаженств христиан»! Никаких «Бичей веры»! Только ты! Одна ты! Каждую секунду, отпущенную мне Богом, я бы находился только с тобой. И никаких размышлений, никаких книг, никаких тетеревиных перьев.

Я любил тебя, Анжелика! Любил, как никто и никогда. Я и сейчас люблю тебя. Еще сильней чем прежде. Ты можешь себе представить подобное? Я люблю тебя сейчас сильнее, чем минуту назад. А вот сейчас еще сильнее чем в прошедшую минуту. Ты слышишь меня, Анжелика? Слышишь, что я говорю тебе?

Я люблю тебя! Я люблю тебя. Я люблю!»

От постоянных разговоров с Анжеликой камера казалась Жоффруа не такой мрачной, а ложе не таким жестким, еда не такой отвратной, а рубашка не такой грязной. Неужели в такой рубашке ему придется ехать через весь Париж, подниматься в ней на костер. Неужели в тюрьме нельзя выстирать рубашку?

В сказках всесильные волшебники всегда исполняют три желания. У Жоффруа тоже имелись три желания. Всего три. Надеть свежую рубашку, положить голову к Анжелике на колени и обрести свободу. Только три. И хотя начинать следовало бы с последнего желания, ему прежде всего хотелось облачиться в чистое белье. В несвежей рубашке он не смог бы положить голову к Анжелике на колени.