Йонас Довидайтис - Секретная почта

Люди рассказывали, что ночью приехал какой-то забулдыга на тракторе, сделал широкий разворот мимо деревни и потом исчез… А может, это был сам черт, который, как известно, бродит по ночам и с первыми же петухами исчезает?

Утром из трубы домика Моники вился легкий дымок. На росистой лужайке виднелся широкий след проехавшего трактора.

Ребята, прибежавшие во двор к Монике, были сильно разочарованы. Далеко отброшенный от порога камень лежал у дороги. Весело шелестела листва старой груши. Дети лишь издали поглядывали на созревающие плоды, однако ближе подойти боялись. Они знали, что в дупле дерева завелось большое осиное гнездо.

Е сли бы не заржавленный гвоздь на дороге, я бы, наверно, так и не услыхал этой житейской повести — одной из сотен тысяч…

В погожий солнечный день мне довелось ехать по Жемайтии к границе Латвии. Я выбрал незнакомый большак, по которому уже пробежала быстроногая ранняя осень. Ярко желтели верхушки кленов, пламенели кусты бересклета. Только акации, сохранив свою сочную зелень, свысока взирали на осинник, который, перепугавшись заморозков, побагровел и весь дрожал.

Внезапно мой маленький автомобиль самовольно свернул к обочине. Я обеими руками вцепился в баранку, но машину так и тянуло к канаве. В конце концов я затормозил у придорожной березы, чуть не в обнимку с шершавым стволом.

Весело булькал воздух, выходя из покрышки. Из передней шины я вытащил ржавый трехдюймовый гвоздь.

Только автомобилисты поймут меня. Чем залатать, чем заменить испорченную покрышку? Я стоял возле старой березы и вертел в руке этот гвоздь.

Мне бросился в глаза домик железнодорожного сторожа. Сторожка, каких у полотна — сотни: маленькая, желтая, с жестяной трубой. Кругом чисто подметено. Небольшое окошко глядит на сверкающие рельсы. Рядом голый ясень. Другие деревья еще шуршат листвой, а этот уже раздет донага.

Меня встретил сторож переезда Мажуолис. Невысокий коренастый мужчина средних лет. Из-под блестящего козырька темной форменной фуражки выбивались серебристые волосы. Глаза — светло-синие, с бодринкой и хитрецой. Он сразу смекнул, о чем моя забота, и посоветовал:

— Присядьте на лавочку, обождите. Машин теперь полно. Может, доктор проедет или с молочной фермы… А то еще кто-нибудь. Выручат скатом до городка.

Оглядев предательский гвоздь, сторож спокойно пояснил:

— Это вчера трактор избу в поселок перетаскивал да, видать, обронил.

Осмотрел он и мой автомобиль, носком сапога постучал о сморщенную резину. В глазах сквозила легкая усмешка.

— Видал! Кольнуло — и крышка покрышке! Фью! Пшик!

Когда Мажуолис изобразил звук выходящего из шины воздуха, губа у него чуть отвисла, обнажая шрам — большой, весь в рубцах, уходивший глубоко внутрь рта. Сверкнуло и три металлических зуба. Уж не пострадал ли и он при автомобильной аварии? Верно, потому сначала так сурово хмурился на сплющенную шину.

Но я отгадал только долю истины.

В тот день и докторша, и заведующий молочной фермой, и все прочие не торопились проехать по этой дороге. В ожидании выручки пришлось просидеть несколько часов рядом с Бенедиктасом Мажуолисом.

Он угощал меня чаем и только что сорванной антоновкой. Сотрясая сторожку, мимо шли поезда. Пропустив составы и тщательно свернув флажок, Бенедиктас Мажуолис продолжал свою житейскую повесть — одну из сотен тысяч.

Тогда тоже была осень, только уже поздняя. Ветер гонял зеленовато-серые, синие, фиолетовые, ярко-рыжие и траурно-черные листья осины. Тополя уже совсем оголились.

Западная и северная окраины Литвы вместе с немалой частью Латвии еще томились под разгулом оккупантов.

А Мажуолис занимался своим делом: смолил шпалы, чистил канавы, подвозил гравий и щебенку — простой работяга, с трудом добывавший ломоть хлеба и равнодушный ко всему окружающему. Только изредка поднимал он над лопатой или киркой прикрытые кустистыми бровями глаза. Робкие и неяркие. Все знали его как тихого, незаметного человека. Такие, кажется, избегают рассуждать и даже смотреть на всякого, кто постарше чином или позадиристей тоном. Их гложет беспокойство и неуверенность в самих себе. А судьба их — мутный прочерк: от нее ни следа, ни памяти.

К дорожному рабочему давно уже приглядывался станционный телеграфист. Раз, когда в дежурке не было посторонних, телеграфист торопливо вытащил из кармана скомканную бумажонку и сунул Мажуолису:

— Кто-то обронил… Про рабочих писано. На, возьми! Прочтешь — передай другому.

Мажуолис покосился. Это была одна из напечатанных в Москве литовских листовок, которые в далеком вражеском тылу по ночам разбрасывали самолеты.

— Отвяжись!.. — пугливо и злобно окрысился Мажуолис. — Ничего не желаю ни читать, ни слушать. — И сторож дрожащей рукой скомкал бумажку, швырнул на стол телеграфисту. — Я и грамоту не шибко знаю… — добавил он. — А будешь приставать — коменданту пожалуюсь.

Телеграфист побледнел и торопливо спрятал запретное воззвание. Читателей таких листовок гитлеровцы в последние месяцы войны вешали.

— Дохлая крыса! Трус!.. — процедил он сквозь зубы. — По крайности молчи! Пикнешь — сунем башкой в колодец.

С того раза Мажуолис и телеграфист старались даже не глядеть друг на друга. Издали расходились в разные стороны. Мажуолис не пошел к коменданту. Было ясно — рабочий боится людей в мундирах пуще огня.

В конце сорок четвертого немцам приходилось совсем солоно. Со всех сторон надвигалась канонада. В ночном небе нескончаемыми волнами проносились бомбардировщики. На Балтике горели и тонули транспорты.

Раз после обеда прямо из осинника вылез, как барсук, солдат вермахта и робко прокрался в сторожку Мажуолиса. Немец густо зарос седой щетиной, оторванный рукав мундира у него болтался, а отскочившая подошва была прикручена оранжевым телефонным проводом. Солдат держал в руках винтовку, но тихим, охрипшим голосом вежливо попросил воды и хлеба.

Мажуолис привык к непрошеным гостям и знал: лучше не отговариваться, чтобы быстрее отвязаться. Он зачерпнул студеной воды из колодца, нашел краюху хлеба и горсть бобов. Изголодавшийся солдат тут же перекусил, испуганно бегая вокруг глазами, насторожившись. Он почти не разговаривал. Только перед уходом нашарил в кармане авторучку. Мажуолис не хотел принимать подарок, но солдат насильно сунул ее сторожу. Потом исхудалыми, грязными ладонями сильно тряхнул руку Мажуолису — дескать, спасибо.

Это был первый чужак, который походил на друга и не поскупился на благодарность. Жалость защемила сердце сторожа. Он повел немца в закут, покопался в сене и достал три яйца.