Валерий Алексеев - Игры на асфальте

А Тоня, отвернувшись, ждала ответа, и даже круглое ушко ее покраснело и напряглось от ожидания. Так мы стояли в подворотне, а Максимка болтался с поджатыми ногами на наших руках, и надо было что-то сказать: такая реплика не могла остаться без ответа.

— Ладно, не прибедняйся, — пробормотал я первое, что пришло в голову, и оказалось именно то, что нужно: щека Тонина шевельнулась, и я понял, что она улыбается, как бы готовясь произнести: «Тогда давай дружить». Но Тоня и не собиралась поворачиваться ко мне, она улыбалась исключительно для себя, и у меня отлегло от души.

— Вот что, люди, — сказал я тоном хозяина ситуации, человека номер один. — Обо всем, что я вам рассказал, никому ни слова.

Тоня кивнула, конечно, в этом я и не сомневался, а Максим встал на ноги и простодушно спросил:

— И маме, и папе?

— Сам понимаешь, — ответил я.

— И тете Капе? — настаивал он.

— Ни-ко-му.

Братишка мой собирался что-то уточнить, какие-то нравственные параметры, но вдруг обернулся, высвободил руки и с воплем: «Сидорова обрили!» побежал по двору.

И в самом деле, бедолага Сидоров с обстриженным затылком, как белокурый казак, торжественно выходил из своего подъезда. Он был нимало не смущен: напротив, снисходительно наклонил голову и дал Максимке потрогать затылок, и оба приятеля направились к железным гаражам, а бабушка Сидорова, стоя на крыльце и опершись на клюку, горестно смотрела им вслед.

— Мама приехала, — сказала вдруг Тоня и, ужасно покраснев, повернулась ко мне. Так, с отчаянно светлыми глазами на бледном и в то же время покрасневшем лице, смотрела, должно быть, на Вронского Анна Каренина. — Вечером выходи.

Я завертелся, недоумевая, как это могло случиться, что мама идет с работы в неположенный час, и тут увидел тетю Капу, которая, сутулясь, тяжелой походкой медведицы, в долгополом китайском «кашемировом» плаще, с двумя кошелками в руках, простоволосая и оттого особенно грозная, шла по двору. Ах, да, конечно же, тускло подумалось мне, ведь она — ее мама. Тетя Капа не смотрела на нас, но по посадке ее головы чувствовалось, что она только что отвела от нас не скажу что доброжелательный взгляд.

Тоня быстро подошла к ней (каждый крючочек застежки на Тониной спине я видел так отчетливо, как будто это было рядом), взяла одну из кошелок, мать и дочь обменялись короткими репликами (хотел бы я знать, о чем) и, прибавив шагу, пошли к своему подъезду. Как это часто бывает, в сознании моем на секунду мелькнуло видение сходства этих двух, таких разных, фигур: статная девочка в туго обтягивающем ее платье не по возрасту, рукав фонариком, ноги слегка тяжеловаты, коса на спине, и немолодая косматая женщина в длинном «размахае» черно-фиолетового цвета, с грубой и надежной посадкой головы. Мелькнуло — и тут же надолго исчезло, чтобы вновь возникнуть сейчас, через много лет, когда я отчетливо вижу их обеих, мать и дочь, идущими по двору.

«Вечером выходи», — услышал я полушепот. Это было первое в моей жизни назначенное мне свидание: как пишут в старых романах, «июля шестнадцатого числа 195… го года». Шелест листопада, желтого и зеленого, сквозь который идут, взявшись за руки, с таким видом, как будто бы и листопад, и аллея, и жизнь бесконечны… громкий ропот спускающегося вниз эскалатора, на ступеньках целуются, ну а те, кто по ту сторону коронованных фонарей поднимаются вверх, могут либо ворчать, либо сами целоваться, либо делать вид, что ничего не замечают… Всеми этими шумами и гулами дохнуло из двух слов, слабо сцепленных: «Вечером выходи». Но я был как младенец, зимой родившийся: перед ним вдруг открыли весеннюю форточку, и он глупо таращит глаза, не понимая, чем на него веет.

Пока Максим развлекался у гаражей, я решил еще разочек сбегать к дому Ивашкевичей, посмотреть, что и как: не приехала ли сатанинская «Волга», не явилась ли Маргарита, да мало ли что. Правду говоря, я немного остыл к этой игре: срабатывало слово «богатые». Не слишком ли я пекусь об имуществе Ивашкевичей? Но с другой стороны, Женька — мой друг, и было бы странно, если бы я оставил все как есть и занялся своими эмоциями.

Уже издалека я увидел, что возле дома Ивашкевичей что-то происходит: серая «Волга» вновь появилась на своем обычном месте, теперь она казалась мне и в самом деле таинственной и мрачной, как призрак корабля «Мария-Челеста», о котором я узнал из радиопередачи «Клуб знаменитых капитанов». А возле «Волги» собрались люди, среди них я узнал Сапегина Сергея Ивановича — он возвышался над толпой, как статуя командора, поверх домашней голубой майки он для приличия набросил пиджак. Рядом с ним, едва доставая головой Сапегину до плеча, стоял краснолицый и коренастый водитель в кожаной куртке (задрав голову и сдвинув свою серую кепку на затылок, он что-то яростно доказывал), толпились еще какие-то незнакомые люди, должно быть любопытствующие прохожие. Я прибавил шагу: мне было так же досадно, как всякому автору, увидевшему свое произведение вынесенным на киноэкран без авторского ведома и согласия. Досадно и любопытно.

— А, вот и разведчик! — завидев меня, прогудел Сапегин.

Коренастый обернулся и, пока я подходил, смотрел на меня белыми от ненависти глазами.

— Эта? — Сапегин кивнул на «Волгу».

— Эта, — ответил я, подойдя и не без гордости видя, что незнакомые люди передо мной расступаются.

— Еще раз попрошу предъявить документики! — грозно сказал Сапегин Коренастому.

— А я еще раз говорю, — осипшим тенорком заорал водитель, — не имеете права требовать! Только органам власти!

— Хорошо, — согласился Сапегин, — будут тебе органы, будет и власть.

— Да пошел ты… — прошипел Коренастый и схватился за дверную ручку машины. — Ненормальные какие-то населяют.

— Подождешь! — возразил Сапегин и взял его за локоть — видимо, довольно крепко, потому что водитель тут же отпустил ручку. Он широко раскрыл рот, чтобы разразиться бранью, рот у него был полон нержавеющих зубов.

Но тут худая женщина в домашнем халате, жена Сапегина, сказала:

— Второй идет, в сером пыльнике.

Поскольку она смотрела на подъезд купеческого дома, все повернулись туда. На крыльце стоял сутулый немолодой человек в светлом плаще-пыльнике с портфелем в руке, за ним из подъезда вышла дородная женщина в нарядном ярко-розовом платье и с золотой театральной сумочкой, которую она держала под мышкой.

— Он? — спросил меня Сергей Иваныч.

Я помотал головой, мурашками покрывшись от предчувствия, что сейчас будет.

Сапегин отпустил кожаную куртку, и Коренастый, словно этого только и дожидаясь, плачущим голосом закричал: